Белла Ахмадулина Клянусь

Тем летним снимком: на крыльце чужом, как виселица, криво и отдельно поставленном, не приводящем в дом, но выводящем из дому. Одета

в неистовый сатиновый доспех, стесняющий огромный мускул горла, так и сидишь, уже отбыв, допев труд лошадиный голода и гона.

Тем снимком. Слабым остриём локтей ребенка с удивленною улыбкой, которой смерть влечет к себе детей и украшает их черты уликой.

Тяжелой болью памяти к тебе, когда, хлебая безвоздушность горя, от задыхания твоих тире до крови я откашливала горло.

Присутствием твоим: крала, несла, брала себе тебя и воровала, забыв, что ты — чужое, ты — нельзя, ты — Богово, тебя у Бога мало.

Последней исхудалостию той, добившею тебя крысиным зубом. Благословенной родиной святой, забывшею тебя в сиротстве грубом.

Возлюбленным тобою не к добру вседобрым африканцем небывалым, который созерцает детвору. И детворою. И Тверским бульваром.

Твоим печальным отдыхом в раю, где нет тебе ни ремесла, ни муки,- клянусь убить елабугу твою. Елабугой твоей, чтоб спали внуки,

старухи будут их стращать в ночи, что нет ее, что нет ее, не зная: «Спи, мальчик или девочка, молчи, ужо придет елабуга слепая».

О, как она всей путаницей ног припустится ползти, так скоро, скоро. Я опущу подкованный сапог на щупальца ее без приговора.

Утяжелив собой каблук, носок, в затылок ей — и продержать подольше. Детёнышей ее зеленый сок мне острым ядом опалит подошвы.

В хвосте ее созревшее яйцо я брошу в землю, раз земля бездонна, ни словом не обмолвясь про крыльцо Марининого смертного бездомья.

И в этом я клянусь. Пока во тьме, зловоньем ила, жабами колодца, примеривая желтый глаз ко мне, убить меня елабуга клянется.

1968