Белла Ахмадулина Мои товарищи

— Пока! — товарищи прощаются со мной. — Пока! — я говорю. — Не забывайте! — Я говорю: — Почаще здесь бывайте! — пока товарищи прощаются со мной. Мои товарищи по лестнице идут, и подымаются их голоса обратно. Им надо долго ехать-де Арбата, до набережной, где их дома ждут.

Я здесь живу. И памятны давно мне все приметы этой обстановки. Мои товарищи стоят на остановке, и долго я смотрю на них в окно.

Им летний дождик брызжет на плащи, и что-то занимается другое. Закрыв окно, я говорю: — О горе, входи сюда, бесчинствуй и пляши!

Мои товарищи уехали домой, они сидели здесь и говорили, еще восходит над столом дымок — это мои товарищи курили.

Но вот приходит человек иной. Лицо его покойно и довольно. И я смотрю и говорю: — Довольно! Мои товарищи так хороши собой! Он улыбается: — Я уважаю их. Но вряд ли им удастся отличиться. — О, им еще удастся отличиться от всех постылых подвигов твоих.

Удачам все завидуют твоим — и это тоже важное искусство, и все-таки другое есть Искусство,- мои товарищи, оно открыто им.

И снова я прощаюсь: — Ну, всего хорошего, во всем тебе удачи! Моим товарищам не надобно удачи! Мои товарищи добьются своего!

Когда моих товарищей корят, я понимаю слов закономерность, но нежности моей закаменелость мешает слушать мне, как их корят.

Я горестно упрекам этим внемлю, я головой киваю: слаб Андрей! Он держится за рифму, как Антей держался за спасительную землю.

За ним я знаю недостаток злой: кощунственно венчать «гараж» с «геранью», и все-таки о том судить Гераклу, поднявшему Антея над землей.

Оторопев, он свой автопортрет сравнил с аэропортом, — это глупость. Гораздо больше в нем азарт и гулкость напоминают мне автопробег.

И я его корю: зачем ты лих? Зачем ты воздух детским лбом таранишь? Все это так. Но все ж он мой товарищ. А я люблю товарищей моих.

Люблю смотреть, как, прыгнув из дверей, выходит мальчик с резвостью жонглера. По правилам московского жаргона люблю ему сказать: «Привет, Андрей!»

Люблю, что слова чистого глоток, как у скворца, поигрывает в горле. Люблю и тот, неведомый и горький, серебряный какой-то холодок.

И что-то в нем, хвали или кори, есть от пророка, есть от скомороха, и мир ему — горяч, как сковородка, сжигающая руки до крови.

Все остальное ждет нас впереди. Да будем мы к своим друзьям пристрастны! Да будем думать, что они прекрасны! Терять их страшно, бог не приведи!

1950