Белла Ахмадулина Портрет, пейзаж и интерьер

Как строить твой портрет, дородное палаццо? Втесалс гость Коринф в дорический портал. Стесняет сброд колонн лепнины опояска. И зодчий был широк, и каменщик приврал. Меж нами сходство есть, соитье розных родин. Лишь глянет кто-нибудь, желая угадать, в какой из них рожден наш многосущий ордер,- разгадке не нужна во лбу седьмая пядь. Собратен мне твой бред, но с наипущей лаской пойду и погляжу, поглажу, назову: мой тайный, милый мой, по кличке «мой миланский», гераневый балкон — на пруд и на зарю. В окне — карниз и фриз, и бабий бант гирлянды. Вид гипса — пучеглаз и пялиться горазд на зрителя. Пора наведаться в герани. Как в летке пыл и гул, должно быть, так горят. За ели западал сплав ржавчины и злата. Оранжевый? Жаркой? Прикрас не обновил красильщик ни один, и я смиренно знала: прилипчив и линюч эпитет-анилин. Но есть перо, каким миг бытия врисован в природу — равный ей. Зарю и пруд сложу с очнувшейся строкой и, по моим резонам, «мой Бунинский балкон» про мой балкон скажу. Проверить сей туман за Глухово ходила. А там стоял туман. Стыл островерхий лес. Все — вотчина моя. Родимо и едино: Тамань — там была, и сям была — Елец. Прости, не прогони, приют порочных таинств. Когда растет сентябрь, то ластясь, то клубясь, как жалко я спешу, в пустых полях скитаясь, сокрыться в мощный плюш и дряблый алебастр. Как я люблю витраж, чей яхонт дважды весел, как лал и как сапфир, и толстый барельеф, куда не львиный твой, не родовитый вензель чванливо привнесен и выпячен: «эЛь эФ». Да, есть и желтизна. Но лишь педант архаик предтечу помянет, названье огласит. В утайке недр земных и словарей сохранен сородич не цветка, а цвета: гиацинт. Вот схватка и союз стекла с лучом закатным. Их выпечка лежит объемна и прочна. Охотится ладонь за синим и за алым, и в желтом вязнет взор, как алчная пчела. Пруд-изумруд причтет к сокровищам шкатулка. Сладчайшей из добыч пребудет вольный парк, где барышня веков читает том Катулла, как бабочка веков в мой хлороформ попав. Там, где течет ковер прозрачной галереи, бюст-памятник забыл: зачем он и кому. Старинные часы то плач, то говоренье мне шлют, учуяв шаг по тихому ковру. Пред входом во дворец — мыслителей арена. Где утренник младой куртины разорил, не снизошедший знать Палладио Андреа, под сень враждебных чар вступает русофил. Чем сумерки сплошней, тем ближе италиец, что в тысяча пятьсот восьмом году рожден в семье ди Пьетро. У, какие затаились до времени красы базилик и ротонд. Отчасти, дом, и ты — Палладио обитель. В тот хрупкий час, когда темно, но и светло, Виченца — дл нее обочин путь обычен — вовсельником вжилась в заглушное село. И я туда тащусь, не тщась дойти до места. Возлюбленное мной — чем дале, тем сильней. Укачана ходьбой, как дремою дормеза, задумчивость хвалю возницы и коней. Десятый час едва — без малой зги услада. Возглавие аллей — в сиянье и в жару. Во все свои огни освещена усадьба, столетие назад, а еще живу. Радушен франт-фронтон. Осанисты колонны. На сходбище теней смотрю из близкой тьмы. Строения черты разумны и холены. Конечно, не вполне — да восвоясях мы. Кто лалы расхватал, тот времени подмену присвоит, повлачит в свой ветреный сусек. Я знаю: дальше что, и потому помедлю, пока не лязгнет век — преемник и сосед. Я стала столь одна, что в разноляпье дома, пригляда не страшась, гуляет естество. Скульптуры по ночам гримасничает догма. Эклектика блазнит. Пожалуй, вот и все.

1956