Даниил Андреев Двенадцать евангелий

Свежий вечер. Старый переулок, Дряхлая церковушка, огни…

Там тепло, там медленен и гулок Голос службы, как в былые дни. Не войти ли?. О, я знаю, знаю: Литургией не развеять грусть, Не вернуться к преданному раю Тропарём, знакомым наизусть. В самом детском, жалком, горьком всхлипе Бесприютность вот такая есть…

Загляну-ка. — Что это?. Протяжный Глагол священника, — а там, вдали, Из сумрака веков безликих Щемяще замирает весть:

— Толико время с вами есмь, И не познал Меня, Филиппе. —

… Шумит Кедрон холодной водовертью. Спит Гефсимания, и резок ветр ночной…

— Прискорбна есть душа Моя до смерти; Побудьте здесь и бодрствуйте со Мной. —

Но плотный сон гнетёт и давит вежды, Сочится в мозг, отяжеляет плоть; Усилием немыслимой надежды Соблазна не перебороть, — Не встать, не крикнуть… Из дремоты тяжкой Не различить Его кровавых слез… Боренье смертное, мольба о чаше Едва доносится… Христос! Века идут, а дрёма та же, та же, Как в той евангельской глуши… Освободи хоть Ты от стражи! Печать на духе разреши!

Но поздно: Он сам уже скован, Поруган и приведён. Вторгается крик — Виновен! — В преторию и синедрион.

На дворе — полночь серая Кутает груды дров; Тускло панцири легионеров Вспыхивают у костров. Истерзанного, полуголого Выталкивают на крыльцо, Бьют палками, ударяют в голову, Плюют в глаза и лицо; И к правителю Иудеи Влекут по камням двора…

Отвернувшийся Пётр греется, Зябко вздрагивая, у костра. Пляшут, рдеют, вьются искры, Ворожит бесовский круг…

Где-то рядом, за стеной, близко, Петух прокричал вдруг.

И покрылся лоб потом, Замер на устах стон… Ты услышал? Ты вспомнил? понял?

И, заплакавши горько, пошёл вон.

И в измене он сберёг совесть, Срам предательства не тая. Он дерзал ещё прекословить Ложной гордости. — Так. А я?

Но уже и справа, и слева, Торопящая суд к концу Чернь, пьянимая лютым гневом, Течёт к правительственному дворцу. И уже и слева, и справа, В зное утреннем и в тени, Древний клич мировой державы, Крови требующей искони:

— Варавву! Варавву! — Отпусти к празднику! — Освободи узника! — Иисуса — распни! — Игэмон, распни!.. —

— Не повинен есмь в крови праведника. Вы — узрите!.. —

Уже всенародно, пред всевидящим солнцем, Руки умыл Пилат. Уже Иуда швыряет червонцы Об пол священнических палат; Уже саддукеи, старейшины, судьи С весёлыми лицами сели за стол, И вопль народа «Да проклят будет!» Сменяется шагом гудящих толп — Все в гору, в гору, где, лиловея, Закат безумного дня зачах, И тёмный Симон из Киринеи Громоздкий крест несёт на плечах.

— И будто чёрное дуновенье По содрогнувшейся прошло толпе. Огни потухли. В отдаленье, На правом клиросе, хор запел. Он пел про воинов, у подножья Бросавших кости, о ризах Христа, Что раньше выткала Матерь Божья, Здесь же плачущая у креста. Уж над Голгофою тени ночи Заметались в горьком бреду…

Он вручил Себя воле Отчей И, воззвав, испустил дух. —

Свежесть улиц брызнула в лицо мне. Век Двадцатый, битвы класс на класс…

Прохожу, не видя и не помня, Вдоль пустынных, серых автотрасс.

Прохожу со свечкою зажжённой, Но не так, как мальчик, — не в руке — С нежной искрой веры, сбережённой В самом тихом, тайном тайнике.

Умеряя смертную кручину, Не для кар, не к власти, не к суду, Вот теперь нисходит Он в пучину — К мириадам, стонущим в аду.

А в саду таинственном, у гроба, Стража спит, глуха и тяжела, Только дрожь предутреннего зноба Холодит огромные тела.

1939