Эдуард Асадов Соловьиный закат

Ты смотришь вдаль чуть увлажненным взглядом, Держа бокал, сверкающий вином. Мы тридцать лет с тобою всюду рядом, И ничего нам большего не надо, Чем быть, и думать, и шагать вдвоем.

О сколько в мире самых разных жен?! Как, впрочем, и мужей, добавим честно! Ах, если б было с юности известно: Как звать «ЕЕ»? И кто тот самый «ОН»?!

Ты помнишь: в тех уже далеких днях, Где ветры злы и каждому за тридцать, Мы встретились, как две усталых птицы, Израненные в драмах и боях.

Досталось нам с тобою, что скрывать, И бурного и трудного немало: То ты меня в невзгодах выручала, То я тебя кидался защищать.

Твердят, что в людях добрые черты Распространенней гаденьких и скверных. Возможно, так. Да только зло, наверно, Стократ активней всякой доброты.

Мы верили, мы спорили, мечтали, Мы светлое творили, как могли. А недруги ревнивые не спали, А недруги завистливо терзали И козни всевозможные плели.

За что ж они так зло мутили воду? Злил мой успех и каждый шумный зал. Хор критиков взрывался и стенал, А ты несла стихи сквозь все невзгоды, И голос твой нигде не задрожал.

— Ты с ней! Все с ней, — шипели фарисеи, — Смени артистку, не дразни собак! Есть сто актрис и лучше и моднее, — А я шутил: — Ну, коли вам виднее, То лопайте их сами, коли так! —

Откуда в мире столько злых людей? Вопрос, наверно, чисто риторический. К примеру, зависть, говоря практически, Порой в сердцах острее всех страстей.

И все же сколько благодатных дней Стучалось в сердце радостной жар-птицей В потоках писем и словах друзей, Стучалось все упрямей и сильней, И до сих пор стучалось и стучится!

И разве счастье ярко не сияло В восторгах сквозь года и города?! Ты вспомни переполненные залы, И всех оваций грозные обвалы, И нас на сцене: рядом, как всегда!

В сердцах везде для нас, как по награде, Всходило по горячему ростку. Ты помнишь, что творилось в Ленинграде? А в Киеве? А в Минске? А в Баку?

Порой за два квартала до дверей Билетик лишний спрашивала публика. Ты вспомни: всюду, каждая республика Встречала нас как близких и друзей!

И если все цветы, что столько лет Вручали нам восторженные руки, Собрать в один, то вышел бы букет, И хвастовства тут абсолютно нет, Наверно, от Москвы и до Калуги!

Горит над Истрой розовый закат, Хмелеют ветки в соловьином звоне… Давай-ка, Галя, сядем на балконе Вдохнуть цветочно-хвойный аромат…

Про соловьев давно уже, увы, Не пишут. Мол, банально и несложно. А вот поют под боком у Москвы, От звезд до околдованной травы, И ничего тут сделать невозможно!

Летят, взвиваясь, трели над рекой, Они прекрасны, как цветы и дети. Так сядь поближе, и давай с тобой Припомним все хорошее на свете…

В душе твоей вся доброта вселенной. Вот хочешь, я начну тебя хвалить И качества такие приводить, Какие ну — хоть в рамку и на стену!

Во-первых, ты сердечная жена, А во-вторых, артистка настоящая, Хозяйка, в-третьих, самая блестящая, Такая, что из тысячи одна.

Постой! И я не все еще сказал, В-четвертых, ты, как пчелка-хлопотунья, А в-пятых, ты ужасная ворчунья И самый грозный в доме генерал!

Смеешься? Верно. Я это шучу, Шучу насчет ворчушки-генерала. А в остальном же не шучу нимало, Все правильно. Лукавить не хочу.

Но не гордись. Я зря не восхваляю. Тут есть одно таинственное «но»: Я свой престиж тем самым подымаю, Ведь я же превосходно понимаю, Что все это мое давным-давно.

Закат, неся еще полдневный жар, Сполз прямо к речке, медленный и влажный, И вдруг, нырнув, с шипеньем поднял пар, А может быть, туман, густой и влажный…

Не знаю я, какой отмерен срок До тех краев, где песнь не раздается, Но за спиною множество дорог И трудных, и сияющих, как солнце.

И наши дни не тлеют, а горят. Когда ж мигнет нам вечер глазом синим, То пусть же будет и у нас закат Таким же золотым и соловьиным.

Но мы не на последнем рубеже, И повоюем, и послужим людям. Долой глаголы «было» и «уже», Да здравствуют слова: «еще» и «будем»!

И нынче я все то, чем дорожу, Дарю тебе в строках стихотворений. И, словно рыцарь, на одном колене Свой скромный труд тебе приподношу!

И в сердце столько радужного света, Что впору никогда не умирать! Ну что ты плачешь глупая, ведь это, Наверно, счастьем надо называть…