Константин Бальмонт Безумный часовщик

Меж древних гор жил сказочный старик, Безумием объятый необычным. Он был богач, поэт — и часовщик. Он был богат во многом и в различном, Владел землей, морями, сонмом гор, Ветрами, даже небом безграничным. Он был поэт, и сочетал в узор Незримые безгласные созданья, В чьих обликах был красноречьем — взор. Шли годы вне разлада, вне страданья, Он был бы лишь поэтом навсегда, Но возымел безумное мечтанье, Слова он разделил на нет и да, Он бросил чувства в область раздвоенья, И дня и ночи встала череда. А чтоб вернее было их значенье, Чтобы означить след их полосы, Их двойственность, их смену, и теченье, — Поэт безумный выдумал часы, Их дикий строй снабдил он голосами: Одни из них пленительной красы, — Поют, звенят; другие воют псами; Смеются, говорят, кричат, скорбя. Так весь свой дом увесил он часами. И вечность звуком времени дробя, Часы идут путем круговращенья, Не уставая повторять себя, Но сам создав их голос как внушенье, Безумный часовщик с теченьем лет Стал чувствовать к их речи отвращенье. В его дворце молчанья больше нет, Часы кричат, хохочут, шепчут смутно, И на мечту, звеня, кладут запрет. Их стрелки, уходя ежеминутно, Меняют свет на тень, и день на ночь, И все клянут, и все клянут попутно. Не в силах отвращенья превозмочь, Безумный часовщик, в припадке гнева, Решил прогнать созвучья эти прочь, — Лишить часы их дикого напева: И вот, раскрыв их внутренний состав, Он вертит цепь направо и налево. Но строй ли изменился в них и сплав, Иль с ними приключилось чарованье, Они явили самый дерзкий нрав, — И подняли такое завыванье, И начали так яростно звенеть, Что часовщик забыл негодованье, — И слыша проклинающую медь, Как трупами испуганный анатом. От ужаса лишь мог закаменеть. А между тем часы, гудя набатом, Все громче хаос воплей громоздят, И каждый звук — неустранимый атом. Им вторят горы, море, пленный ад, И ветры, напоенные проклятьем, В пространствах снов кружат, кружат, кружат. Рожденные чудовищным зачатьем, Меж древних гор метутся нет и да, Враждебные, слились одним объятьем, — И больше не умолкнут никогда.