Огюст Барбье Бедлам

Свирепое море гудит в непогоду И, голову тяжко подняв к небосводу, То падает, то, накалясь добела, Бросает на скалы людские тела. Пожар завывает грозней и жесточе, Когда в безнадежности пасмурной ночи Он топчет, как дикий табун, города. Но злые стихии — огонь и вода, В их похоти грубой, с их яростью краткой, — Ничто по сравненью с иной лихорадкой. Она леденит наше сердце навек. Смотрите: душевнобольной человек, — Лишь тень человека, — томится годами Под мрачными сводами, в страшном Бедламе. Плачевное зрелище! Вот он бредет, Низвергнутый в дикую тьму идиот, До пояса голый, согбенный тупица, Бредет он, шатаясь, боясь оступиться, С опущенным взглядом, с бескостной спиной, С руками, повисшими мертвой лозой, С глазами, что смотрят бессмысленно-тускло. И рот, и глаза, и любой его мускул, И низкий, изрытый морщинами лоб — Все, кажется, быть стариковским могло б. Он молод годами. Но, взявши за горло, Безумье к земле человека приперло. И черепом лысым увенчан скелет. И мнится: бедняге под семьдесят лет. Машина оглохшей души бесполезна, Но все-таки вертится в сцепке железной. И днем его небо окутано тьмой. И летом он темен, и мрачен зимой. Уснет, и во сне ничего не приснится. И, дня не заметив, откроет ресницы. Живет он, бесчувственный к бою часов, Он брошен во Время, как в чащу лесов. Слюна набегает, пузырится пеной. Он никнет на ложе свое постепенно. Навеки вокруг темнота, тишина. Когда же он ляжет для вечного сна И в землю вернется, не вызвав участья, — Материя вновь распадется на части.

Смотрите: другой за решеткой не спит, Постель его смята. Он скачет, вопит. Молчания нет в одиночной палате. Он роет солому и рвет свое платье, Как будто в ожогах вся кожа его. Глядит, и белки стекленеют мертво, Зубами скрипит, кулаком потрясает, Кровавая оргия в нем воскресает. Не будь он в цепях, — берегитесь тогда! Попасться в могучие лапы — беда. Двойная дана сумасшедшему сила! Дай только ей волю — рвала бы, крушила Могильные плиты в столетней пыли, Прошла бы по дальним дорогам земли, Неслась бы в горах грохотаньем обвала, Овраги бы рыла, дубы корчевала. И вот он простерт на земле, и, хоть плачь, Бессилен и наг этот дикий силач. И вертит его колесо вихревое, Сверкая нагими ножами и воя. Парит разрушенье над башенным лбом, Как в небе стервятник парит голубом. И только рычанье да смех беспричинный Внезапно, как молнии, спорят с пучиной. И если он крикнет — то здесь глубина Нечленораздельного, страшного сна: Горячка справляет победу лихую, Сквозь бедную глотку трубя и ликуя. А смерть не добила страдальца еще И сзади стоит и трясет за плечо.

Вот так и стоишь пред столбами Геракла: Отвага слабеет, и воля иссякла, Но наглухо вбиты, не дрогнут столбы. И снова о них расшибаются лбы. Загадка для всех мудрецов это зданье. Здесь гибель назначила многим свиданье: Тот явится после утраты души, Внезапно лишенный покоя в глуши, Другой — заглядевшийся слишком упорно В созданье бездонное, в ад его черный. И грязный преступник, и честный герой Подвержены общей болезни порой. Любого гнетет одинаковой властью Проклятый недуг, роковое несчастье. И лорд, и король, и священник, и нищий — Все легче соломинки в бренном жилище. Постой у широко распахнутых врат. Здесь гордость и алчность незримо царят. Да, гордость и алчность одни! Их призыву Послушны все твари, кто мыслят, кто живы. Во тьму слабоумья влечет их поток…

Прощай же, Бедлам, безутешный чертог! Я глубже проникнуть в тебя не рискую, Я только смотрю на толпу городскую И вижу, что яростный гомон и гам Звучит, как молитва безумным богам, А небо английское, в тучах косматых, Похоже на сумрак в больничных палатах.