Иосиф Бродский Мексиканский романсеро

Кактус, пальма, агава. Солнце встает с Востока, улыбаясь лукаво, а приглядись — жестоко.

Испепеленные скалы, почва в мертвой коросте. Череп в его оскале! И в лучах его — кости!

С голой шеей, уродлив, на телеграфном насесте стервятник — как иероглиф падали в буром тексте

автострады. Направо пойдешь — там стоит агава. Она же — налево. Прямо — груда ржавого хлама.

Вечерний Мехико-Сити. Лень и слепая сила в нем смешаны, как в сосуде. И жизнь течет, как текила.

Улицы, лица, фары. Каждый второй — усатый. На Авениде Реформы — масса бронзовых статуй.

Подле каждой, на кромке тротуара, с рукою протянутой — по мексиканке с грудным младенцем. Такою

фигурой — присохшим плачем — и увенчать бы на деле памятник Мексике. Впрочем, и под ним бы сидели.

Сад громоздит листву и не выдает нас зною. (Я не знал, что существую, пока ты была со мною.)

Площадь. Фонтан с рябою нимфою. Скаты кровель. (Покуда я был с тобою, я видел все вещи в профиль.)

Райские кущи с адом голосов за спиною. (Кто был все время рядом, пока ты была со мною?)

Ночь с багровой луною, как сургуч на конверте. (Пока ты была со мною, я не боялся смерти.)

Вечерний Мехико-Сити. Большая любовь к вокалу. Бродячий оркестр в беседке горланит «Гвадалахару».

Веселый Мехико-Сити. Точно картина в раме, но неизвестной кисти, он окружен горами.

Вечерний Мехико-Сити. Пляска веселых литер кока-колы. В зените реет ангел-хранитель.

Здесь это связано с риском быть подстреленным сходу, сделаться обелиском и представлять Свободу.

Что-то внутри, похоже, сорвалось и раскололось. Произнося «О, Боже», слышу собственный голос.

Так страницу мараешь ради мелкого чуда. Так при этом взираешь на себя ниоткуда.

Это, Отче, издержки жанра (правильней — жара). Сдача медная с решки безвозмездного дара.

Как несхоже с мольбою! Так, забыв рыболова, рыба рваной губою тщетно дергает слово.

Веселый Мехико-Сити. Жизнь течет, как текила. Вы в харчевне сидите. Официантка забыла

о вас и вашем омлете, заболтавшись с брюнетом. Впрочем, как все на свете. По крайней мере, на этом.

Ибо, смерти помимо, все, что имеет дело с пространством, — все заменимо. И особенно тело.

И этот вам уготован жребий, как мясо с кровью. В нищей стране никто вам вслед не смотрит с любовью.

Стелющаяся полого грунтовая дорога, как пыльная форма бреда, вас приводит в Ларедо.

С налитым кровью глазом вы осядете наземь, подломивши колени, точно бык на арене.

Жизнь бессмысленна. Или слишком длинна. Что в силе речь о нехватке смысла оставляет — как числа

в календаре настенном. Что удобно растеньям, камню, светилам. Многим предметам. Но не двуногим.

1975