Дмитрий Быков Пятнадцатая баллада

Я в Риме был бы раб — фракиец, иудей Иль кто-нибудь еще из тех недолюдей, У коих на лице читается «Не трогай», Хотя клеймо на лбу читается «Владей». Владеющему мной уже не до меня — В империю пришли дурные времена: Часами он сидит в саду, укрывшись тогой, Лишь изредка зовет и требует вина.

Когда бы Рим не стал постыдно мягкотел, Когда бы кто-то здесь чего-нибудь хотел, Когда бы дряхлый мир, застывший помертвело, Задумал отдалить бесславный свой удел, — Я разбудил бы их, забывших даже грех, Влил новое вино в потрескавшийся мех: Ведь мой народ не стар! Но Риму нету дела — До трещин, до прорех, до варваров, до всех.

Что можно объяснить владеющему мной? Он смотрит на закат, пурпурно-ледяной, На Вакха-толстяка, увенчанного лавром, С отломанной рукой и треснувшей спиной; Но что разбудит в нем пустого сада вид? Поэзию? Он был когда-то даровит, Но все перезабыл… И тут приходит варвар: Сжигает дом и мне «Свободен» говорит.

Свободен, говоришь? Такую ерунду В бреду не выдумать. Куда теперь пойду? Назад, во Фракию, к ее неумолимым Горам и воинам, к слепому их суду? Как оправдаться мне за то, что был в плену? Припомнят ли меня или мою вину? И что мне Фракия, отравленному Римом — Презреньем и тоской идущего ко дну?

И варвар, свысока взирая на раба, Носящего клеймо посередине лба, Дивился бы, что раб дерется лучше римлян За римские права, гроба и погреба; Свободен, говоришь? Валяй, поговорим. Я в Риме был бы раб, но это был бы Рим — Развратен, обречен, разгромлен и задымлен, И невосстановим, и вряд ли повторим.

Я в Риме был бы раб, бесправен и раздет, И мной бы помыкал рехнувшийся поэт, Но это мой удел, другого мне не надо, А в мире варваров мне вовсе места нет — И видя пришлецов, толпящихся кругом, Я с ними бился бы бок о бок с тем врагом, Которого привык считать исчадьем ада, Поскольку не имел понятья о другом.

Когда б я был ацтек — за дерзостность словес Я был бы осужден; меня бы спас Кортес, Он выгнал бы жрецов, разбил запасы зелий И выпустил меня — «Беги и славь прогресс!» Он удивился бы и потемнел лицом, Узрев меня в бою бок о бок с тем жрецом, Который бы меня казнил без угрызений, А я бы проклинал его перед концом.

Я всюду был бы раб, заложник и чужак, Хозяином тесним, обидами зажат, Притом из тех рабов, что мстят непримиримо, А вовсе не из тех, что молят и дрожат; Но равнодушие брезгливых варварят, Которые рабу «Свободен!» говорят, Мне было бы страшней дряхлеющего Рима; Изгнание жреца — скучнее, чем обряд.

На западе звезда. Какая тьма в саду! Ворчит хозяйский пес, предчувствуя беду. Хозяин мне кричит: «Вина, козлобородый! Заснул ты, что ли, там?» — И я ворчу: «Иду». По статуе ползет последний блик зари. Привет, грядущий гунн. Что хочешь разори, Но соблазнять не смей меня своей свободой. Уйди и даже слов таких не говори.

2005