Ольга Ермолаева Яркий март, и Москва в состоянии вечном ремонта...

Яркий март, и Москва в состоянии вечном ремонта, ну а я задыхаюсь от царских внезапных щедрот. Для кого я пишу? А для сельского батюшки, он-то молчалив, и учтив, и умен, и не любит длиннот.

Четверть века назад на каких мы качались качелях! Был оливково-зелен в жемчужине Болшева свет: на ладони она, вся в аллеях сомкнувшихся, в елях… Мы не знали тогда, что у судеб случайного нет.

Я служу при словах, и порою они как полова, как противны бывают дурацкие “кровь” и “морковь”… Я узнала теперь, что молчанье — надежнее слова, и надеюсь, что мы не прибегнем к названью “любовь”.

О, не зря так Ван Гог убегал от локального цвета, отвергая белила, любил свои охры, сколь мог, верил в тускло-лимонный, кидал к синеве — фиолета, или киноварь, или неаполитанский желток.

Сквозь лечебницы прутья, на своеобразном пленэре брал щебечущий воздух, во всех составляющих — цвет… И поля, и дожди, и деревни, и церкви в Овере в забытьи восхищенно бормочут доныне: “Винсент…”

Как я рада молчанию! Как оно пылко, рысисто, как струит вкруг меня свои токи на сотни ладов… Не любовники — где там! — мы опытных два шахматиста, восхищенно следящие всю безупречность ходов…

Нужно с редкостным тщаньем внимать, чтобы точно исполнить текст, идущий из ночи по огненной почте пустынь… Если кто-нибудь дальний захочет глаза мои вспомнить, пусть к железистым охрам прибавит парижскую синь.

2004