Генрих Гейне Белый слон

Махавасант, сиамский раджа, Владычит, пол-Индии в страхе держа. Великий Могол и двенадцать царей Шлют дани Сиаму свои поскорей.

В Сиам ежегодно текут караваны, Знамена шумят, гремят барабаны. Горою плывет за верблюдом верблюд. Они драгоценную подать везут.

При виде верблюдов — взглянуть не хотите ль? — Хитрит ублажённый сиамский властитель И вслух сокрушается: сколько казны… А царские все кладовые полны.

Но эти сокровищницы, кладовые Восток изумленный узрел бы впервые: И Шахразаде в мечтах не создать Подобную роскошь и благодать.

Есть зал, что зовется «Индры оплот», Там боги изваяны, целый кивот, Стоят на столбах золотого чекана, Унизанных лалами без изъяна.

Вы только подумайте — тридцать тысяч Этих фигур устрашающих высечь, — Полулюдей, получудищ суровых, Тысячеруких и стоголовых…

В «Пурпурном зале» алеет мглисто Деревьев коралловых — тысяча триста. Шумит, как пальмовый навес, Сплетая ветви, багряный лес.

Легчайший ветер, ничуть не пыля, Гуляет над полом из хрусталя. Фазаны, птичий знатнейший род, Торжественно движутся взад и вперед.

Махавасантов любимый макак — Весь в шелковых лентах, разряжен, — да как! На шейной ленточке — ключик сусальный От Высочайшей Опочивальни.

Рубины рассыпаны там, как горох. Лежит и топаз, он собою не плох, Алмазы — размером с хорошую грушу. Так тешит раджа свою вольную душу.

Владыка, откушав обильный свой ужин, Возлег на мешок, где сотни жемчужин. И с ним обезьяна, приближенный раб, До поздней зари задают они храп.

Но самое дивное из сокровищ, Едва ль не важнее богов-чудовищ, Дружок закадычный, в кого он влюблен, — Это — прекрасный белый слон.

Раджа построил чудесный дворец, Чтоб жил в нем этот дивный жилец, И держат свод золотой, высочайший Колонны с лотосовой чашей.

И триста стражей высоких, здоровых Дежурство несут у покоев слоновых. И ловит, обратившись в слух, Его желанья негр-евнух.

Слону дана золотая посуда, И нюхает он пахучие блюда. И вина, с добавкой индийских приправ, Он тянет, свой царственный хобот задрав.

Он амброй и розовою водицей Ухожен, цветами увенчан сторицей. Под ноги слоновьи кашмирскую шаль Владыке щедрейшему бросить не жаль.

Но в мире нет счастья и совершенства. Слона не радует блаженство. И зверь благородный уже с утра Грустит, и его одолела хандра.

Да, словно кающийся католик, Уныл этот белый меланхолик. И в царских покоях о том и речь, Как бы увлечь его и развлечь.

Напрасно вьются, поют баядеры, Напрасно, исполнены пламенной веры В искусство свое, бубнят музыканты. Слона не радуют их таланты.

Он все мрачнеет, тоскою ужален. Великий Махавасант опечален, Велит он, чтобы» к ногам его лег Мудрейший в державе астролог.

«Тебе, звездогляд, отсеку я башку, — Царь молвит, — иль ты разгадаешь тоску, Которая мучит царева слона. Откуда печаль? И что значит она?»

Но трижды склонился к земле астролог И думою важной чело заволок. «Тебе, государь, все скажу, что открылось. Но сам поступай, — как решит твоя милость.

На севере блещет красою жена. Она высока; как богиня, стройна. В Сиаме сияет твой слон, как зарница, Но с ней он, бесспорно, не может сравниться.

Лишь белою мышкой он может предстать В сравнении с ней, чья фигура и стать Точь-в-точь как у Бимы из «Рамаяны», Могучей сестрицы эфесской Дианы.

Округлые плечи прекрасны, как свод, И грудь, словно купол белейший, встает. И дивное тело, белей алебастра, С достоинством держат два гордых пилястра.

Я думаю, лично, il dio Amori1 Воздвигнул такой колоссальный собор Любви. И лампадой под храмовой сенью Здесь сердце горит, пробуждая томленье.

Поэт от сравнений готов угореть, Но как белизну этой кожи воспеть? И сам Готье n’est pas capable.2 О, белоснежная implacable!3

Вершина твоих Гималаев — бела, Но с нею в соседстве она — как зола. В ее ладони лилеи озерной Цветок — пожелтеет от зависти черной.

О, светлая, стройная иностранка! Зовется она — графиня Бианка. В Париже, у франков — ее жилье. И этот слон — влюблен в нее.

О, избирательное сродство! Во сне она взором ласкала его. И сердце его мечтой запылало От вкрадчивой близости идеала.

И сразу его опалила страсть: Здоровяку суждено пропасть. Наш бедный Вертер четвероногий О северной Лотте вздыхает в тревоге.

О, тайных, мощных влечений закон! Ее он не видел, — в нее он влюблен. И в лунном свете блуждает бедняжка. И все вздыхает: «О, был бы я пташкой!»

Туда, где франки, к любимой Бьянке Спешит его мысль быстрей обезьянки. А тело, как прежде, в Сиаме живет. Поэтому страждет душа и живот.

Он в лакомых блюдах находит изъян: Нужны ему клецки да Оссиан. Он кашляет, он исхудал до предела, И страсть изнуряет юное тело.

Ужели его, государь, не спасти? Подобный урон невозможно снести Животному миру. Отправь непременно Больного скитальца на дальнюю Сену.

И если его обрадует там Облик прекраснейшей из дам, То он, в нежнейшем любовном чувстве, И думать забудет о прежней грусти.

Ему, бедняге, теперь в Самый раз Увидеть сиянье любимых глаз. Ее улыбка прогонит тени, Излечит слона от недуга и лени.

А голос, как зов волшебный в тиши, Врачует разлад его бедной души. И сразу у этой веселой туши Захлопают радостно дивные уши.

Как чудно живешь, как чудно шалишь, Попав в завлекательный город Париж! Твой слон отшлифует манеры славно И время свое проведет презабавно.

Но прежде, раджа, не помедлив ни часу, Наполни его дорожную кассу, Открой ему письменно кредит Chez Rotshild freres4 на рю Лафитг.

Открой кредит на миллион Дукатов, — господин барон Джемс Ротшильд скажет о нем, пожалуй: «Да, этот слон — отличный малый!»

Так молвил астролог и опять Он, кланяясь, землю стал целовать. И царь отпустил, наградивши богато, Его и отправился думать в палату.

Он думал, — но думать-то он не привык. Занятие это — не для владык. И рядом с любимою обезьянкой Уснул он так сладко на мягкой лежанке.

А что он решил? Я знаю лишь вот что: Запаздывать стала индийская почта; Последняя, что к нам дошла наконец, Была доставлена через Суэц.