Глеб Горбовский Из цикла «Вольные сонеты»

1

Какая радость, что меня опять услали в эти дали. Мои костры хотят огня. Леса — таинственнее стали. Кружись метелью, голова, покройтесь иглами, ручищи! Мои смолистые слова да будут яростней и чище! Вспотею — лягу на ледник. Замерзну — выстрою палаты. Я не родился, я — возник, как возникают снегопады, пожары, ветры и грома… С железной приесью ума.

2

Если я отсюда не вернусь (между нами, только — между нами), ты смени отчаянье на грусть… А когда печаль заменишь — снами, я хочу являться молодым, сильным, бородатым и поющим, с незнакомым голосом густым, на далеком севере живущим. Словно я в реке и не тонул, не летел, распластанный в ущелье. Просто я прилег и отдохнул, как бывало некогда с похммелья. Вот я встал… В переплетенье льдин, в северном сиянии… Один.

3

Прощай, товарищ по берлоге, словно стеклянный месяц май. Трещат ледовые дороги, звенит погода, как трамвай. Скотина милая, олени неутомимо держат путь. У просыпающейся Лены, позеленев, набухла грудь. И остается сесть на камень и ликовать… И пустяки, что время тонкими ногами уходит с нами вдоль реки, сквозь пряди первого тумана, как Лена, в бездну океана.

4

Заводная метель. Полустанок. Два огня — на незримом столбе. Прикасаюсь устало стаканом к замусоленной ветром губе. Пахнет стрелочник свежею стружкой, как телега, скрипит его речь. И пыхтит, сотрясаю избушку, богатырская русская печь. А наутро взъерошенной птицей улетал я в иные края. Ты не будешь мне, стрелочник, сниться, мне приснится — дорога моя. Оттого-то и манит дорога, что она — заменяет мне бога.

5

Ковыряюсь пальцами в горе, собираю камушки в мешочек… Дорогая ткань на сентябре нашим парням головы морочит. Парни все повыгорели сплошь, белогривы парни, желтоносы. А один особенно хорош — задает наивные вопросы: почему я песен не пою, почему я писем не читаю? Я стою у жизни на краю, на скале, как будто улетаю. И ни слова пареньку, ни звука. Кто же в душу ломится без стука?

6

Я вижу Пушкина в постели. Он умирает. Он один. А там, на улице, в метели с коня слезает гсподин. Он смотрит в пушкинские окна с печалью медною в глазах… Уходишь, Пушкин? Или — прогнан? И меркнет иней на усах у господина в треуголке. Он вновь садится на коня… И умер Пушкин. И на полке оставил сердце для меня. А у Петра, с тех пор и вечно, во взгляде нечто человечье.

7. Памяти Хемингуэя

Была у Эрнеста яхта, на ней он догонял ветры. Сам заступал на вахту, сам обнимал планету. Рыбу ловил и зверя, море любил и сушу. только земле и верил, только ее и слушал. Плечистый был, не плешивый, мудрый, еще не старый. Был он седой вершиной спящей Килиманджаро. Копошился внизу народ. И все-таки… Из ружья в рот.

8

Последний раз заезжий пианист в древесно клубе треплет пианино. Сегодня Лист лавиной сверху вниз на наши души падал, как на спины. Трещал мороз у входы в этот клуб, стонали крепко сбитые скамейки. И, как труба, огромный лесоруб дымил, раздвинув створы телогрейки. А пианист, вертляв и волосат, летел и плавал лебедем прелестным. Хочу домой… В морозный Летний сад, где старики, которым все известно… Стою, обняв колонное бревно, смотрю, как в бездну, в мерзлое окно.

9

Продлите мне командировку из ничего — на этот свет. Я встретил блжию коровку. Я натолкнулся на рассвет. Потом открыл на ветке птицу. Извлек наружу молоко… А разум все еще стремится куда-то дальше, далеко, уже туда — к вершине — к людям… Повремените час, другой, я знаю, там людей не будет, там отрезвляющий покой. Ну вот и все… Теперь мне ясно: Земля — воистину прекрасна!

10

А когда я устану ходит по земле, разведу я в пути костерок. На бревне или пне, как на званом столе, разложу я священную пищу дорог. В самом центре --сухарик, подарок полей, белый камушек сахара — ближе к душе. А у самой души, чтобы стала теплей, долгожданный чаек закипает уже. А затем, накормив занятых комаров, запалю я цигарку зловредной махры. А потом, если я богатырски здоров, я очнусь через день от палящей жары. На горе под рубаху скользнет ветерок… Продолжается путь. Продлевается срок.

11

Хороших песен очень мало. Они, как правило, грустят… Душа, похоже, задремала, вот-вот и звезды заблестят. Вершины гор почти незримы. Ночной театр. Тишина. Вот вышла песня о любимой и засветилась, как луна. Потом, когда исчезли горы, явилась песня о войне: песком несчитанное горе там у нее лежит на дне. И кто-то с песенкой веселой вдруг застеснялся, точно голый.

12

Только проекты. И только воздушные замки. Каждой весной зарастает надеждою сад. Разве пристойно поэту сонетами шамкать в ржавые, злые свои шестьдесят? Надо сейчас! До звонка, до отъезда выпить все соки, все мысли земли. Только красивым и сильным в поэзии место. Только грячие грели холодных и жгли! Режу, калечу себя, истязаю и уступаю другим… Исчезаю.

1966