Михаил Исаковский Партизанка

Я весь свой век жила в родном селе, Жила, как все,— работала, дышала, Хлеба растила на своей земле И никому на свете не мешала.

И жить бы мне спокойно много лет,— Женить бы сына, пестовать внучонка… Да вот поди ж нашелся людоед — Пропала наша тихая сторонка!

Хлебнули люди горя через край, Такого горя, что не сыщешь слова. Чуть что не так — ложись и помирай: Всё у врагов для этого готово;

Чуть что не так — петля да пулемет, Тебе конец, а им одна потеха… Притих народ. Задумался народ. Ни разговоров не слыхать, ни смеха.

Сидим, бывало,— словно пни торчим… Что говорить? У всех лихая чаша. Посмотрим друг на друга, помолчим, Слезу смахнем — и вся беседа наша.

Замучил, гад. Замордовал, загрыз… И мой порог беда не миновала. Забрали всё. Одних мышей да крыс Забыли взять. И всё им было мало!

Пришли опять. Опять прикладом в дверь,— Встречай, старуха, свору их собачью… «Какую ж это, думаю, теперь Придумал Гитлер для меня задачу?»

А он придумал: «Убирайся вон! Не то,— грозят,— раздавим, словно муху...» «Какой же это,— говорю,— закон — На улицу выбрасывать старуху?

Куда ж идти? Я тут весь век живу...» Обидно мне, а им того и надо: Не сдохнешь, мол, и со скотом в хлеву, Ступай туда,— свинья, мол, будет рада.

«Что ж,— говорю,— уж лучше бы свинья,— Она бы так над старой не глумилась. Да нет ее. И виновата ль я, Что всех свиней сожрала ваша милость?»

Озлился, пес,— и ну стегать хлыстом! Избил меня и, в чем была, отправил Из хаты вон… Спасибо и на том, Что душу в теле все-таки оставил.

Пришла в сарай, уселась на бревно. Сижу, молчу — раздета и разута. Подходит ночь. Становится темно. И нет старухе на земле приюта.

Сижу, молчу. А в хате той порой Закрыли ставни, чтоб не видно было, А в хате — слышу — пир идет горой,— Стучит, грючит, гуляет вражья сила.

«Нет, думаю, куда-нибудь уйду, Не дам глумиться над собой злодею! Пока тепло, авось не пропаду, А может быть, и дальше уцелею...»

И долог путь, а сборы коротки: Багаж в карман, а за плечо — хворобу. Не напороться б только на штыки, Убраться подобру да поздорову.

Но, знать, в ту ночь счастливая звезда Взошла и над моею головою: Затихли фрицы — спит моя беда, Храпят, гадюки, в хате с перепою.

Пора идти. А я и не могу,— Целую стены, словно помешалась… «Ужели ж всё пожертвовать врагу, Что тяжкими трудами доставалось?

Ужели ж, старой, одинокой, мне Теперь навек с родным углом проститься, Где знаю, помню каждый сук в стене И как скрипит какая половица?

Ужели ж лиходею моему Сиротская слеза не отольется? Уж если так, то лучше никому Пускай добро мое не достается!

Уж если случай к этому привел, Так будь что будет — лучше или хуже!» И я дубовый разыскала кол И крепко дверь притиснула снаружи.

А дальше, что же, дальше — спички в ход,— Пошел огонь плести свои плетенки! А я — через калитку в огород, В поля, в луга, на кладбище, в потемки.

Погоревать к покойнику пришла, Стою перед оградою сосновой: — Прости, старик, что дом не сберегла, Что сына обездолила родного.

Придет с войны, а тут — ни дать ни взять, В какую дверь стучаться — неизвестно… Прости, сынок! Но не могла я стать У извергов скотиной бессловесной.

Прости, сынок! Забудь отцовский дом, Родная мать его не пощадила — На всё пошла, но праведным судом Злодеев на погибель осудила.

Жестокую придумала я месть — Живьем сожгла, огнем сжила со света! Но если только бог на небе есть — Он все грехи отпустит мне за это.

Пусть я стара, и пусть мой волос сед,— Уж раз война, так всем идти войною… Тут подошел откуда-то сосед С ружьем в руках, с котомкой за спиною.

Он осторожно посмотрел кругом, Подумал молча, постоял немного, «Ну, что ж,— сказал,— Антоновна, идем! Видать, у нас теперь одна дорога...»

И мы пошли. Сосед мой впереди, А я за ним заковыляла сзади. И вот, смотри, полгода уж поди Живу в лесу у партизан в отряде.

Варю обед, стираю им белье, Чиню одёжу — не сижу без дела. А то бывает, что беру ружье,— И эту штуку одолеть сумела.

Не будь я здесь — валяться б мне во рву, А уж теперь, коль вырвалась из плена, Своих врагов и впрямь переживу,— Уж это так. Уж это непременно.

1942