Дмитрий Кедрин Офицер

Нас подбили. Мы сели в предутренний час Возле Энска… Кто мог нам помочь? Одноглазый прожектор преследовал нас И зенитки клевали всю ночь.

Я не знаю: Как наш самолет сгоряча Сделал этот последний прыжок?. Перебитую ногу с трудом волоча, Летчик встал И машину поджег.

Кровь бежала ручьем по его сапогу, Но молчал он, Кудряв и высок. И решили мы с ним Не сдаваться врагу: Лучше — смерть. Лучше — пуля в висок.

У лесного болотца Средь ветел густых Инвентарь подсчитали мы наш: Нож, Кисет с табаком, Бортпаек на двоих — Вот и весь наш нехитрый багаж. Мы склонились над картой, Наш чайник остыл. Мы следы от костра замели. Кое-как смастерил я для друга костыль, Вещи взял и промолвил: «Пошли».

Мимо сёл и дорог Мы брели стороной. Шли неделю, А фронт еще — где. Нас не компас, Нас сердце вело по родной Путеводной кремлевской звезде.

А идти еще долго. Не близок наш путь. В дальний тыл мы слетели к врагу. Николай стал садиться в пути отдохнуть. «Подожди, — говорил, — Не могу...»

На привалах сперва мы пивали чаек. Но хоть сытной была наша снедь, Вышел день — И доели мы с ним бортпаек… А нога его стала чернеть.

Он, бредя с костылем, бормотал: «Чепуха». Но я знал: Выдыхается он. Горсть в ладонях растертого прелого мха; Вот и весь наш дневной рацион.

Как-то раз В почерневших несжатых овсах (Горько пахнут поля этих лет) Показался седой ожиревший русак… Торопясь, я достал пистолет. Николай приподнялся, Задержал перед выстрелом он. «Погоди, — он сказал, — Может, в смертном бою Пригодится нам этот патрон...»

Он шагал через силу, Небритый, в пыли, С опустевшею трубкой в зубах. В этот день мы последнюю спичку зажгли, Раскурили последний табак…

«Видно, мне не дойти, — он сказал. — Я ослаб, Захворал, понимаешь… Прости. Отправляйся один. Тебе надобно в штаб Разведданные, друг, донести...»

Как сейчас это вижу: Лежит он разут (Больно было ему в сапоге), И лиловые пятна гангрены ползут По его обнаженной ноге.

Он лежит — И в глазах его тлеет тоска: Николай не хотел умирать. «Я мечтал, — говорит он, — Понянчить сынка, Успокоить на старости мать…

Уходи же! — Он мне приказал еще раз. — Не ворчи. Ты с уставом знаком?» И тогда я впервые нарушил приказ И понес его дальше силком.

Как я шел — я не помню! Звенело в ушах… Пересохло от жажды во рту… Я присаживался отдохнуть, что ни шаг… Задыхался в холодном поту…

В эту ночь я увидел, как села горят. Значит, близко район фронтовой. Как я ждал, Чтобы первый советский снаряд Просвистал над моей головой.

Вот в березу один угодил в стороне, Рядом грохнул второй у ручья… Я разрывы их слушал, И чудилось мне, Что меня окликают друзья.

Полдень был. Я забрался в кустарник густой: Под огнем не пойдешь среди дня. Вдруг послышалось звонкое русское «Стой!» — И бойцы окружили меня…

Сколько сдержанной нежности в лицах родных. Значит, смерть — позади! Это — жизнь!.. «Дорогой! Мы добрались с тобой до своих, — Я шептал Николаю. — Очнись!»

Я с земли его руку поднял, Но она Становилась синей и синей. И была его грудь холодна-холодна, Сердце больше не слышалось в ней…

Гроб его, Караулом почетным храним, Командиры к могиле несли, И гвардейское знамя полка перед ним Наклонилось до самой земли.

Это был мой товарищ. Нет, больше: Мой брат… Разве можно таких забывать? Я старухе его отослал, аттестат, Стал ей длинные письма писать.

Я летаю. Я каждою бомбой дотла Разметаю блиндаж или дот. Пусть она, Как мужская слеза тяжела, Все сжигает, На что упадет.

Возвращаясь с бомбежки, Я делаю круг Над могилою в чаще лесной: В той могиле лежит Мой начальник и друг, Офицер моей части родной.

1943