Юрий Кузнецов Золотая гора

Не мята пахла под горой И не роса легла, Приснился родине герой. Душа его спала.

Когда душа в семнадцать лет Проснулась на заре, То принесла ему извет О золотой горе:

— На той горе небесный дом И мастера живут. Они пируют за столом, Они тебя зовут.

Давно он этого желал — И кинулся, как зверь. — Иду! — он весело сказал. — Куда? — спросила дверь. —

Не оставляй очаг и стол. Не уходи отсель, Куда незримо ты вошел, Не открывая дверь.

За мною скорбь, любовь и смерть, И мира не обнять. Не воздыми руки на дверь, Не оттолкни, как мать.

— Иду! — сказал он вопреки И к выходу шагнул. Не поднял он своей руки, Ногою оттолкнул.

Косым лучом насквозь прошел Простор и пустоту. В тени от облака нашел Тяжелую плиту.

Холодный мох с плиты соскреб, С морщин седых стихов: «Направо смерть, налево скорбь, А супротив любовь».

— Хочу! — он слово обронил. — Посильное поднять, Тремя путями этот мир Рассечь или обнять.

Стопа направо повела, И шёл он триста дней. Река забвения легла, Он вдоль пошёл по ней.

Река без тени и следа, Без брода и мостов — Не отражала никогда Небес и облаков.

И червяка он повстречал И наступил ногой. — Куда ползёшь? — Тот отвечал: — Я червь могильный твой.

На счастье взял он червяка И пронизал крючком. Закинул, Мертвая река Ударила ключом.

И леса взвизгнула в ответ От тяги непростой. Но он извлёк на этот свет, Увы, крючок пустой.

Не Сатана сорвал ли злость? В руке крючок стальной Зашевелился и пополз И скрылся под землей.

Он у реки хотел спросить, Кого он встретит впредь. Но та успела позабыть И жизнь его, и смерть.

Он вспять пошёл и мох соскреб С морщин седых стихов И прочитал: «Налево скорбь, А супротив любовь».

Стопа налево повела, И шел шестьсот он дней. Долина скорби пролегла, Он вширь пошел по ней.

Сухой старик пред ним возник, Согбенный, как вопрос. — Чего хватился ты, старик, Поведай, что стряслось?

— Когда-то был мой дух высок И страстью одержим. Мне хлеба кинули кусок — Нагнулся я за ним.

Моё лицо не знает звезд, Конца и цели — путь. Мой человеческий вопрос Тебе не разогнуть.

А на пути уже блистал Великий океан, Где сахар с берега бросал Кусками мальчуган.

И вопросил он, подойдя, От брызг и соли пьян: — Ты что здесь делаешь, дитя? — Меняю океан.

Безмерный подвиг или труд Прости ему, Отец, Пока души не изведут Сомненья и свинец.

Дай мысли — дрожь, павлину — хвост, А совершенству — путь… Он повстречал повозку слёз — И не успел свернуть.

И намоталась тень его На спицы колеса. И тень рвануло от него, А небо — от лица.

Поволокло за колесом По стороне чужой. И изменился он лицом, И восскорбел душой.

На повороте роковом Далёкого пути Отсек он тень свою ножом: — О, верная, прости!

Он тенью заплатил за скорбь Детей и стариков. Подался вспять и мох соскреб: «А супротив любовь».

Но усомнился он душой И руку опустил На славы камень межевой И с места своротил.

Открылся чистым небесам Тугой клубок червей. И не поверил он глазам И дерзости своей.

Из-под земли раздался вздох: — Иди, куда идёшь. Я сам запутал свой клубок, И ты его не трожь.

Ты всюду есть, а я нигде, Но мы в одном кольце. Ты отражен в любой воде, А я — в твоем лице.

Душа без имени скорбит. Мне холодно. Накрой. — Он молвил: — Небом я накрыт, А ты моей стопой.

Дней девятьсот стопа вела, Пыль супротив он мел. Глухая ночь на мир легла. Он наугад пошёл.

Так ходит запад на восток, И путь необратим. От мысли он огонь возжег. Возникла тень пред ним.

— Ты что здесь делаешь? — Люблю. — И села у огня. — Скажи, любовь, в каком краю Застигла ночь меня?

— На полпути к большой горе, Где плачут и поют. На полпути к большой горе, Но там тебя не ждут.

В тумане дрогнувшей стопе Опоры не найти. Закружат голову тебе Окольные пути.

— Иду! — он весело сказал И напролом пошёл. Открылась даль его глазам — Он на гору взошел.

Не подвела его стопа, Летучая, как дым. Непосвященная толпа Восстала перед ним.

Толклись различно у ворот Певцы своей узды, И шифровальщики пустот, И общих мест дрозды.

Мелькнул в толпе воздушный Блок, Что Русь назвал женой И лучше выдумать не мог В раздумье над страной.

Незримый сторож ограждал Странноприимный дом. Непосвященных отражал То взглядом, то пинком.

Но отступил пред ним старик. Шла пропасть по пятам. — Куда? А мы? — раздался крик. Но он уже был там.

Увы! Навеки занемог Торжественный глагол. И дым забвенья заволок Высокий царский стол.

Где пил Гомер, где пил Софокл, Где мрачный Дант алкал, Где Пушкин отхлебнул глоток, Но больше расплескал.

Он слил в одну из разных чаш Осадок золотой. — Ударил поздно звёздный час, Но всё-таки он мой!

Он пил в глубокой тишине За старых мастеров. Он пил в глубокой тишине За верную любовь.

Она откликнулась, как медь, Печальна и нежна: — Тому, кому не умереть, Подруга не нужна.

На высоте твой звёздный час, А мой — на глубине. И глубина ещё не раз Напомнит обо мне.

1974