Лев Мей С картины Ораса Верне

В одной сорочке белой и босая, На прикрепленных к дереву досках, С застывшею слезой в угаснувших глазах, Лежит она, красавица, страдая В предсмертных муках… Черная коса Растрепана; полураскрыты губы, И стиснуты немой, но жгучей болью зубы, И проступает пот на теле, что роса… Бедняжечка! Над ней — и небо голубое, И померанца сень душистая — в плодах, И все вокруг нее в сияньи и цветах — А уж у ней распятье золотое Положено на грудь… И вот уж второпях, С прощальным и напутственным поклоном, Уходит от нее и духовник—монах, Под серой рясою и серым капюшоном, И впереди, с зажженною свечой, Могильщик—каторжник с обритой головой; Он рот закрыл платком, он весь дрожит от страха, Как будто перед ним — не смертный одр, а плаха…

Одну, без помощи, без дружеской руки, Оставить бедную в последние мгновенья — О господи, в них нет ни искры сожаленья!.. Но что это? Взгляните: у доски Разбросаны одежды в беспорядке — Плащ фиолетовый с мантильей голубой, И платья женского меж них белеют складки, И рукоятка шпаги золотой Видна из—под одежд, а вот и ларчик рядом, С резьбой и с дорогим узорчатым окладом; В нем серьги, и запястья, и жемчуг — Больная все сняла, когда сразил недуг, Лишь обручального кольца снять не хотела… А!.. У нее в руке — еще рука, Чужая, мертвая, и вся уж потемнела… Вот отчего одна скривилася доска: С нее свалился труп — страдальцев было двое!.. Припав к земле кудрявой головой, Лежит, повержен ниц, мужчина молодой!.. Он весь накрыт плащом; со смертью в грозном бое Он не сробел до самого конца И ниц упал, чтоб мертвого лица Не увидала милая подруга…

Но замерла у ней рука в руке супруга: Страдалице легко с ним вместе умирать — И никому их рук теперь не разорвать, И скоро уж конец, и скоро эти очи Неразрешимой тьмой загробной, вечной ночи С улыбкой злобною завесит смерть сама… Глядите… вслушайтесь — шепнула: «Умираю». Нет, не глядите, прочь!.. Теперь я понимаю: Прочь, поскорее прочь: у ней — чума, чума!