Иван Никитин Мёртвое тело

Парень-извозчик в дороге продрог, Крепко продрог, тяжело занемог. В грязной избе он на печке лежит, Горло распухло, чуть-чуть говорит, Ноет душа от тяжёлой тоски: Пашни родные куда далеки! Как на чужой стороне умереть! Хоть бы на мать, на отца поглядеть!.. В горе товарищи держат совет: «Ну-ка умрёт, — попадём мы в ответ! Из дому паспортов не взяли мы — Ну-ка умрёт, — не уйдём от тюрьмы!» Дворник встревожен, священника ждёт, Медленным шагом священник идёт. Встали извозчики, встал и больной; Свечка горит пред иконой святой, Белая скатерть на стол постлана, В душной избе тишина, тишина… Кончил молитву священник седой, Вышли извозчики за дверь толпой. Парень шатается, дышит с трудом, Старец стоит недвижим со крестом. «Страшен суд Божий! покайся, мой сын! Бог тебя слышит да я лишь один…» «Батюшка!.. грешен!..» — больной простонал, Пал на колени и громко рыдал. Грешника старец во всём разрешил, Крови и плоти святой приобщил, Сел, написал: вот такой приобщён. Дворнику легче: исполнен закон. Полночь. Все в доме уснули давно. В душной избе, как в могиле, темно. Скупо в углу рукомойник течёт, Капля за каплею звук издаёт. Мерно кузнечик куёт в тишине, Кто-то невнятно бормочет во сне. Ветер печально поёт под окном, Воет-голосит, Господь весть по ком. Тошно впотьмах одному мужику: Сны-вещуны навевают тоску. С жёсткой постели в раздумье он встал, Ощупью печь и лучину сыскал, Красное пламя из угля добыл, Ярко больному лицо осветил. Тих он лежит, на лице доброта, Впалые щёки белее холста. Свесились кудри, открыты глаза, В мёртвых глазах не обсохла слеза. Вздрогнул извозчик. «Ну вот, дождались!» Дворника будит: «Проснись-подымись!» — «Что там?» — «Товарищ наш мёртвый лежит…» Дворник вскочил, как безумный глядит… «Ох, попадёте, ребята, в беду! Вы попадёте, и я попаду! Как это паспортов, как не иметь! Знаешь, начальство… не станет жалеть!..» Вдруг у него на душе отлегло. «Тсс… далеко ли, брат, ваше село?» — «Вёрст этак двести… не близко, родной!» — «Нечего мешкать! ступайте домой! Мёртвого можно одеть-снарядить, В сани ввалить да веретьем покрыть; Подле села его выньте на свет: Умер дорогою — вот и ответ!» Думает-шепчет проснувшийся люд. Ехать не радость, не радость и суд. Помочи, видно, тут нечего ждать… Быть тому так, что покойника взять. Белеет снег в степи глухой, Стоит на ней ковыль сухой; Ковыль сухой и стар и сед, Блестит на нём мороза след. Простор и сон, могильный сон, Туман, что дым, со всех сторон, А глубь небес в огнях горит; Вкруг месяца кольцо лежит; Звезда звезде приветы шлёт, Холодный свет на землю льёт. В степи глухой обоз скрипит; Передний конь идёт-храпит. Продрог мужик, глядит на снег, С ума нейдёт в селе ночлег, В своём селе он сон найдёт, Теперь его всё страх берёт: Мертвец за ним в санях лежит, Живому степь бедой грозит. Мелькнула тень, зашла вперёд, Растёт седой и речь ведёт: «Мертвец в санях! мертвец в санях!.. Вскочил мужик, на сердце страх, По телу дрожь, тоска в груди… «Товарищи! сюда иди! Эй, дядя Пётр! мертвец встаёт! Мертвец встаёт, ко мне идёт!» Извозчики на клич бегут, О чуде речь в степи ведут. Блестит ковыль, сквозь чуткий сон Людскую речь подслушал он… Вот уж покойник в родимом селе. Убран, лежит на дубовом столе. Мать к мертвецу припадает на грудь: «Сокол мой ясный, скажи что-нибудь! Как без тебя мне свой век коротать, Горькое горе встречать-провожать!..» «Полно, старуха! — ей муж говорит, — Полно, касатка!» — и плачет навзрыд. Чу! Колокольчик звенит и поёт, Ближе и ближе — и смолк у ворот. Грозный чиновник в избушку спешит, Дверь отворил, на пороге кричит: «Эй, старшина! понятых собери! Слышишь, каналья? да живо, смотри!..» Всё он проведал, про всё разузнал, Доктора взял и на суд прискакал. Труп обнажили. И вот, второпях, В фартуке белом, в зелёных очках, По локоть доктор рукав завернул, Острою сталью над трупом сверкнул. Вскрикнула мать: «Не дадим, не дадим! Сын это мой! Не ругайся над ним! Сжалься, родной! Отступись — отойди! Мать свою вспомни… во грех не входи!..» — «Вывести бабу!» — чиновник сказал. Доктор на трупе пятно отыскал. Бедным извозчикам сделан допрос, Обнял их ужас — и кто что понёс… Жаль вас, родимые! Жаль, соколы! «Эй, старшина! Подавай кандалы!»

1858