Александр Ревич Тарханская элегия

Распутица. Распутье. Долгий дождь. Две разбегающиеся дороги, два месива среди полей и рощ, две линии судьбы и две тревоги. Один водитель знает, что избрать, куда свернуть. Он крутит руль направо, сквозь зубы поминая чью-то мать. И дальше путь — то кочка, то канава. Ведь это тот же путь в старинный дом… Не здесь ли в незапамятное лето везли в гробу сраженного свинцом молоденького русского поэта? И мимо этих вымокших осин, и мимо этих стародавних пашен он возвращался, мальчик, внук и сын, которому уже и дождь не страшен. Россия, ты бываешь и такой, такой бываешь и такой бывала. Навстречу колокольцу под дугой и грохоту пустого самосвала ты сыплешь дождь, ты катишь мокрый дол и вязкое болото по колено. Твои дожди не худшее из зол, ты — жизнь и потому благословенна.

Итак, шел дождь и травы приминал. Ушедший друг, прости меня за гробом, прости за то, что стал я твердолобым, что о тебе не часто вспоминал, глотая забытье, как люминал, но память, эта бестия из бестий, влечет туда, где мы бывали вместе, и снова въезд в старинное село, и хмарью небеса заволокло над топкой улицей, ведущей прямо к воротам огороженного храма.

Не слышно в этот час колоколов, лишь где-то за рекою дрожь моторов, звон струй на полусферах куполов да шум листвы зеленых коридоров. Ты говоришь: “Тут рядом, в двух шагах, семейный склеп”. И вот мы в подземелье, где гроб свинцовый сохраняет прах

того, кто краткий век испил, как зелье смертельное, и пусть ему горька бывала чаша жгучего настоя, мятежный дух летал за облака и запросто нырял на дно морское.

Так ты сказать бы мог наверняка, а я в ответ: “Мальчишеские бредни”. Но как скажу, когда здесь на века свобода обрела приют последний?

Недобрый, скверный мальчик, Боже мой, какой ценой им куплена свобода! Здесь мать его лежит и дед родной под низкой кладкой каменного свода, а наверху… ах, бабушка, она была крутого норова и часом, когда толкал под локоть сатана, дворовых девок била по мордасам, но внука-вертопраха наказать ей всякий раз недоставало духа. Единственную радость подлый зять оставил, худородный побируха, пришлось ему за это отписать изрядный куш, засим проститься сухо. Была, к несчастью, радость коротка, сразила внука злобная рука, одна осталась бедная старуха на весь свой век до крышки гробовой.

Что в голову не лезет в день дождливый! Ты помнишь сам, давнишний спутник мой, как мокрые к пруду склонились ивы, как зябко веткам над рябой водой, как липы ежатся в продрогшем парке, скрипят стволы, как ржавые флюгарки, а сень аллей становится темней, и кажется, проходит ряд теней, и может отблеск высветить неяркий туманный лик, и явится она, та девочка, та мужняя жена, потерянная навсегда однажды, единственная, навсегда одна, слетающая в дрему ночью каждой всю жизнь до самой пули роковой, небесный ангел с русой головой. Не довелось, не выпало в итоге. Царю Небесный, души упокой.

Остались одинокие дороги, пустынные кремнистые пути, лесистые кавказские отроги, где так легко нежданно смерть найти. Блаженный край! Мы с детства помним оба горы Бештау острых пять голов, Машук, встающий рядом крутолобо, горы Железной лиственный покров, и далеко-далёко в час заката на горизонте розовый Эльбрус,

и в сумерках распахнутый крылато белесой тучи демонский бурнус. Там ты родился, я там жил когда-то и тоже знаю крепость этих уз. Он их изведал на краю России, страны рабов, страны господ, страны, где пот и слезы почву оросили, где клены осенью обагрены, где всю эту красу, скупую, вдовью, пригорков, сиротливых под дождем, все чаще любим странною любовью, таим ее в себе и так живем.

Взгляни, мой друг, белеет барский дом сквозь занавес ветвей, а над прудом в прибрежной обезлюдевшей аллее листва роняет капли, и светлее становится, и край закатный ал, куда-то на восток уходят тучи, клубится над водой туман ползучий. Что это? Дождь как будто перестал, а значит, завтра вёдро, снова лето. Над парком, над гробницею поэта зенит прозрачной дымкою покрыт, окрестных далей меркнет панорама, темнеет купол неба, купол храма, вот-вот звезда с звездой заговорит.

13 января 1996.