Борис Ручьев Дувушки-подружки

1

Нету брода в синем море, на груди не переплыть, нету горя горше горя — гармониста любить.

Я ходила, я устала на работе заводской, сердце биться перестало, сердце требует покой.

До рассвета за стеной льется дождик проливной. Выйдешь в двери — схватит дрожь, полквартала не пройдешь.

А в тринадцатом квартале, через пять больших ворот, в громком доме, в светлом зале ходит белый хоровод.

В белом круге без печали гармонист один сидит, он гармонику качает на крутой своей груди.

Я надела платье белое, напудрила лицо, шубу зимнюю надела, тихо вышла на крыльцо.

Я иду — куда, не вижу, задыхаюсь, а иду, я гармошку ненавижу, насылаю ей беду: — Частый дождик, выбей стекла у любимого в дому, чтоб гармоника размокла — по веленью моему,

чтобы лак сошел навеки и рассыпались лады… По проулкам льются реки, стынут ноги от воды.

А вошла я в зал едва, закружилась голова. Как зазвякали звоночки, как ударили басы, по минутке, по часочку, позабыла про часы, про заботу, про усталость, про размытые пути… Я до трех часов плясала, целовалась до пяти.

Ветер будит город свистом, не видать из туч зарю, на прощанье гармонисту откровенно говорю: — Драгоценный мой орленок, песня — крылья всех орлов, пуще карточек дареных и серебряных часов, пуще денег, пуще дома, пуще писем дорогих, пуще сердца молодого ты гармошку береги!..

2

Два крыла у белой птицы, птицей быть хотела я — хорошо тебе любиться, лебедиха белая! За горами белый лебедь — через горные хребты полетите в чистом небе либо лебедь, либо ты. Только жалко, я не птица, а не птице нелегко — одинокой не сидится, и любимый далеко. До него дойдешь не скоро — каждый путь по три версты, через весь широкий город, через реки и мосты. Я одна сижу в печали и гадаю день-деньской: кабы стала я начальник самый главный городской, я пришла бы в горсовет — никаких задержек нет: — Дайте стекол, дайте лесу, кирпича в бордовый цвет!.. Перед дверью, под окошком, я построила бы дом с белокаменной дорожкой, с палисадником кругом. Я поставила бы в спальне сторублевую кровать, я прибила б к окнам ставни, чтобы на ночь закрывать. На часочек отложила неотложные дела, на серебряной машине дорогого привезла. Я вошла бы с важной речью, чтобы слушал он один: — Я дарю Вам дом навечно, драгоценный гражданин. Запрещаю потаенно в этих комнатах глухих целовать глаза девчонок, кроме ясных глаз моих. Получайте и живите, хоть до ста дремучих лет, в день два раза заходите в мой домашний кабинет, чтобы справиться в начале и в конце большого дня, нет ли горя и печали в тихом сердце у меня.

3

Над окном сова летала, загорались светляки… Я гнала слезу усталым взмахом трепетной руки. Как заснуть от горькой муки, остудить глаза свои от полуночной разлуки, от неслыханной любви? Я судила, я гадала, под окном своим страдала по родному, дорогому — незаметно, невзначай подошла к чужому дому, с горя в двери застучав. Вышел ласковый в тревоге, вышел в радости — родной, тот, что нынче при дороге называл меня женой. Говорю: — Воды искала, обыскала весь свой дом… Дай с водою два бокала и один бокал со льдом… Молча воду он несет, вся минута — словно год. И велело сразу сердце, через робость, через стыд, от воды — губам согреться, от слезы — глазам остыть. Говорю: — Сама не знаю, отчего стою с тобой, вся — озябшая, больная, обними меня, укрой. Подведи меня к постели, дай мне хину, если есть. Чтобы стекла не блестели, окна темным занавесь… Я заснула сном усталым, золотым, залетным сном на груди его. Светало. И во сне сова летала над моим родным окном…

4

Спят сады, а мне не спится. Мне до света не уснуть. Тяжелей травы — ресницы, тяжелее камня — грудь. Выйду в сад-палисад, тополя во сне стоят. Выйду, сяду, позорю на березовой скамье, позорюю, погорюю, что не ходишь ты ко мне. Ходишь дальний мимо окон, по дорожке из лучей, синеглазый и высокий, и не мой, и ничей. Я окно в дому открою, всё гляжу и не дышу, познакомиться со мною тихим шепотом прошу. Про тебя везде гадаю, по садам брожу одна, против воли забываю у подружек имена. До чего же ты довел, незнакомый новосел!.. Это кто же, мне на горе, в город наш тебя привез: самолет ли через горы, через реки ль паровоз? Лучше жил бы ты подале, лучше к нам бы никогда самолеты не летали, не ходили поезда. Лучше я бы в мире целом не слыхала про тебя. Всё бы пела, всё бы пела, не страдая, не скорбя. Дорогим своим знакомым говорила б наяву: — В этот вечер беспокойный я спокойная живу. Не сижу у светлых окон, до утра ночами сплю, синеглазых и высоких отчего-то не люблю…

5

Золотой, неповторимый, словно тополь, весь прямой, и желанный, и любимый, без конца и края мой, ясным летом поутру, встал на каменном яру… Птица чайка, привечая, легкий голос подает, волны светлые качают отражение твое.

Над моим ты встанешь сердцем, ивы кланяются мне, ты в моем глубоком сердце словно в утренней волне.

Я тогда тебя забуду, покоренная, когда сквозь железную запруду хлынет синяя вода.

Когда станут облаками все березы над тобой, когда вырастет на камне колокольчик голубой.

Когда в месяце июне остановит речку лед, когда ночью в полнолунье солнце на небе взойдет.

И польется из колодца меду желтого струя. Когда сердце не забьется и остынет грудь моя.

От неслыханной разлуки припадут к земле цветы, понесут меня подруги бездыханной, — когда ты

как в бреду пойдешь за ними, с горя слова не сказав… Сестры шапку с тебя снимут, ветер высушит глаза.

1936