Борис Ручьев Любовь

За щучьим Тоболом, за волчьей тайгой, за краем огня и змеи гроза становила высокой дугой ворота от сердца земли. Где зарево славы от горных костров, червонцы и сила в ходу, где горы железа и реки ветров у гордых людей в поводу. Особый народ, не мои земляки, — я жизнью ручался за то, — что сможет из самой последней реки — устроить всемирный потоп. А что моя доля? В лесах ни души, за яром взмывается яр. Ну что, моя доля! Девчонка, скажи! Дикарка лесная моя… Стояла девчонка в суровой красе, и сам я сказал: — Хорошо… Я хлеба напек, насушил карасей и кожей оправил мешок. Над солнцем, над черным испуганным днем в тайге хохотала гроза, четыре сосны изрубила огнем и мне указала вокзал. И не было горя, и я не гадал, что край о разлуке поет, что поезд, качая, несет на года в далекий орлиный полет. Страна, где страдал я от полдней сухих, от зимнего холода дрог, навеки потеряны числа твоих мостов, семафоров, дорог. Сто раз я слыхал, как дорога гремит, и поезд врывался туда, где синие горы качал динамит, в долинах росли города. Так юных любила, шатала и жгла костров золотая пора — за гром вагонеток, за искры кайла, за кованый звон топора. Горячие ночи прикончили сон, и, трубку сжимая в зубах, работал, готовый на сорок часов забыть про еду и табак. Июль налетал с азиатских границ, январь — с ледовитых морей, и губы в июле ссыхались в крови и были как лед в январе. Во сне я не видел краев дорогих и думал по-старому въявь: живет на Тоболе, у волчьей тайги, лесная зазноба моя. В боях на ударе ломается сталь, а я возмужал от боев. На поднятых мною домах и мостах я вырубил имя ее… В тайге порешили, что в землю зарыт, но летом проезжий горняк хвастнул, что бывал у Магнитной горы и песню слыхал про меня. Сказала девчонка: — Найду, хоть убей… Не знала ни смеха, ни сна. Отправила белых своих голубей — четыре почтовых письма. Они долетели, забились в руке, и я расспросил их подряд… И видел, как барки летят по реке, костры над тайгою горят. На всех пристанях поднялись земляки — народ, именитый за то, что может из малой сибирской реки устроить всемирный потоп. Зато гармонист открывает игру, и первой из первых подруг высокая девушка входит на круг, и радугой кружится круг. За жаркие руки, за легкость шагов, за сердце ее и еще за вечную верность от двух берегов невиданный в мире почет. Но тьма загремела замками дверей, уходит зазноба моя. И полночь уходит. И время заре. Стожары над миром стоят. Красивые звезды походных былин, при вас покидая привал, походку любимой по гулу земли я тысячи раз узнавал. И, ветру назло раскрывая глаза, о годах, что с нею прошел, простыми словами нельзя рассказать, но песню запеть — хорошо.

1934