Юрий Ряшенцев Насмотревшись на грудь четвертого человека...

Насмотревшись на грудь четвертого человека в пионерском еще строю, я стою там, где улица, ночь, фонарь, аптека, одиноко, вольно стою. Меж сугробов блестит отпотевшая за день льдина. Две снежинки летят на свет… Знаешь, пей или плачь, дорогой мой, а все едино — русский ветер, холодный бред.

Потому и не пить и не плакать охоты нету — лишь смотреть, как в ночной Неве Петербург звезду, как запретную сигарету, прячет в грязненьком рукаве, как бродячая мимо фасадов бежит собака, ни прогалов особняка и ни арки, куда бы могла свернуть, однако не находя пока.

Я себя осуждаю, певец подворотен, арок, но догадки мои честны: одиночество — это мне лично Божий подарок — я не знаю ему цены. Вот куда мне такому идти и за что мне браться? Слух особый на кой мне ляд в это дикое время всеобщего панибратства и повальных фальшивых клятв?

В страшный миг единенья грозной любви с покоем созерцанье дороже слов… Вот вторая собака бежит — на кой им этот город сфинксов и львов? Столько сфинксов и ни одной загадки, чтоб наградой судьба была… Затушеваны камни старинной кладки. Молчаливы колокола.

И полночную медь, холодную плоть кумира пробирает ночная дрожь. — Майна? — спросишь судьбу. А она вдруг ответит: — Вира!.. Впрочем, тихо — не разберешь.

1951