Константин Симонов Я в эмигрантский дом попал...

Я в эмигрантский дом попал В сочельник, в рождество. Меня почти никто не знал, Я мало знал кого. Хозяин дома пригласил Всех, кого мог созвать, — Советский паспорт должен был Он завтра получать. Сам консул был. И, как ковчег, Трещал японский дом: Хозяин — русский человек, — Последний рубль ребром. Среди рождественских гостей, Мужчин и старых дам, Наверно, люди всех мастей Со мной сидели там: Тут был игрок, и спекулянт, И продавец собак, И просто рваный эмигрант, Бедняга из бедняг. Когда вино раз пять сквозь зал Прошлось вдоль всех столов, Хозяин очень тихо встал И так стоял без слов. В его руке бокал вина Дрожал. И он дрожал: — Россия, господа… Она… До дна!.. — И зарыдал. И я поверил вдруг ему, Хотя, в конце концов, Не знал, кто он и почему Покинул край отцов. Где он скитался тридцать лет, Чем занимался он, И справедливо или нет Он был сейчас прощен? Нет, я поверил не слезам, — Кто ж не прольет слезы! — А старым выцветшим глазам, Где нет уже грозы, Но, как обрывки облаков, Грозы последний след, Иных полей, иных снегов Вдруг отразился свет; Прохлада волжского песка, И долгий крик с баржи, Неумолимая тоска По василькам во ржи. По песне, петой где-то там, Уже бог весть когда, А все бредущей по пятам В Харбин, в Шанхай, сюда. Так плакать бы, закрыв лицо, Да не избыть тоски, Как обручальное кольцо, Что уж не снять с руки. … Все было дальше, как всегда, Стук вилок и ножей, И даже слово «господа» Не странно для ушей. И сам хозяин, как ножом Проткнувший грудь мою, Стал снова просто стариком, Всплакнувшим во хмелю. Еще кругом был пир горой, Но я сидел в углу, И шла моя душа босой По битому стеклу К той женщине, что я видал Всегда одну, одну, К той женщине, что покидал Я, как беглец страну, Что недобра была со мной, Любила ли — бог весть… Но нету родины второй, Одна лишь эта есть. А может, просто судеб суд Есть меж небес и вод, И там свои законы чтут И свой законов свод. И на судейском том столе Есть век любить закон Ту женщину, на чьей земле Ты для любви рожден. И все на той земле не так, То холод, то пурга… За что ж ты любишь, а, земляк, Березы да снега? … А в доме открывался бал; Влетев во все углы, За вальсом вальс уже скакал, Цепляясь за столы. Давно зарывший свой талант, Наемник за сто иен, Тапер был старый музыкант — Комок из вспухших вен. Ночь напролет сидел я с ним, Лишь он мне мог помочь, Твоим видением томим Я был всю эту ночь. Был дом чужой, и зал чужой, Чужой и глупый бал, А он всю ночь сидел со мной И о тебе играл. И, как изгнанник, слушал я, Упав лицом на стол, И видел дальние края И пограничный столб. И там, за ним, твое лицо Опять, опять, опять… Как обручальное кольцо, Что уж с руки не снять. Я знаю, ты меня сама Пыталась удержать, Но покаянного письма Мне не с кем передать. И, все равно, до стран чужих Твой не дойдет ответ, Я знаю, консулов твоих Тут не было и нет. Но если б ты смогла понять Отчаянье мое, Не откажись меня принять Вновь в подданство твое.

1946