Максимилиан Волошин Дерево эмиль верхарн

Одинокое, — Лето ль баюкает, треплют ли зимы, Иней ли ствол серебрит, иль зеленеет листва, Вечно — сквозь долгие дни гнева и нежности — Оно налагает свое бытие на равнины.

Сотни и сотни лет видеть всё те же поля, Те же пашни и те же посевы. Ныне умершие очи- Очи отдаленнейших предков Видели, Как петля за петлей заплеталась кольчуга Крепкой коры и сильные ветви, Мирно и мощно царило оно над работами дня, Ложе из мха в косматых ногах раскрывая В полдень усталым жнецам, И сладок был сумрак его Детям, любившимся здесь — Некогда.

Ранним утром по нем в деревнях Определяют погоду: Оно причастно тайнам клубящихся туч И солнц, на заре замутненных. Оно — образ былого на страже осиротелых полей, Но как бы глубоко проедена плоть ни была его Памятью, — Только январь склоняться начнет И соки в старом стволе забурлят, — Всеми ветвями своими и завязью почек — Руки и губы его!- Оно, напрягаясь в едином порыве, кидает свой крик В будущее.. Нитями вешних лучей и дождей закрепляет Нежные ткани листов, напрягает узлы, Ветви свои расправляет, Выше к небу подымает чело, Так далеко простирает жадные корни, Что истощает болото и пашни соседние, И порой Вдруг остановится-само пораженное Яростью этой работы немой и глубокой. Но чтоб расцвесть и царить во всей полноте своей силы, Выдержать сколько борьбы приходилось зимою: Ветра ножи, проникавшие в тело, Толчки ураганов и бешенство бури, Иней, как острый напильник, Ненависть дробного града и снежной метели, Мертвый мороз, проникавший Белым зубом до самых глубинных волокон,- Всё было вязким страданьем и болью звенящей. Но оно никогда и ни разу Не отказалось от воли к расцвету, Более полному, более пышному Каждой новой весною.

В октябре, когда золото блещет в листве его, Часто шаги мои, тяжко-усталые, Но всё же широкие, я направлял в богомолье К этому дереву, пронзенному ветром и осенью. Как исполинский костер листьев и пламени, Оно подымалось спокойно в синее небо — Всё напоенное миллионами душ, Певших в дуплистых ветвях. Шел я к нему с глазами, повитыми светом, Трогал руками его и чувствовал ясно, Как движутся корни его под землей — Нечеловечески мощным движеньем. Я грубою грудью своей к стволу приникал С такою любовью и страстью, Что строем глубоким его и целостной мощью Сам проникался до самого сердца. Смешан и слит с глубокой и полною жизнью, Я прилеплялся к нему, как ветвь средь ветвей, Глубже любя эту землю, леса и ручьи — Это великое голое поле с клубящимся небом. Жребий не страшен, и руки Жаждут пространство обнять, Мускулы тело легчат, И кричал я: «Сила — свята! Надо, чтоб сам человек метил печатью ее Дерзкие планы свои — грубо и страстно. Рая ключарница — ей право выламывать двери». Ствол узлистый без памяти я целовал… Когда же вечер спускался с небес, Я терялся в мертвых полях, Шел неизвестно куда, прямо вперед, пред собой, С криком, бьющим со дна сумасшедшего сердца.[1]

23 ноября 1916

Год написания: 1916