Максимилиан Волошин Дионисии

Я землю пробегал, ища былых богов… Она одета всё тем же туманом сказочным, Откуда родились божественные лики. На прогибах холмов еще приносит осень Гроздь вескую — серпу и хмельную — точилу. Но виноградари, бредущие устало, Склонивши головы однообразным кругом, Ступая тяжело по плантажу, по грязи, Нерадостно ведут, согбенные под ношей, От виноградника к точилу колесницу Сбора — безмолвную и вялую. Амфора в их руках безрадостна, как урна. Напрасно стонет жом, напрасно брызжут грозди Под голою пятой: никто не славит в танце Ни пыла радости, ни смеха своей любви. И я не вижу больше красной и сильной руки, Поднявшей в исступленьи, как в древней оргии, Корзину алую и обагренный серп, Ни бога, ведущего смеющуюся ярость Торсов обнявшихся и влажных потом грудий, Который — вечно стройный юношеским телом — Высоким тирсом правит воскресшим празднеством. И, гроздь держа у губ, у плющ у бедр, кидает Шишки сосновые и клики призывные В разнузданные толпы и мешает В смятеньи радостном, ликующем и звонком Хмельных Силенов с окровавленными Менадами. Как гулкий тамбурин из жесткой кожи с медью, Еще рокочет ветр в глубоких чащах леса. Он бродит, подвывает и потягивается, И кажется, когда прислушаешься к звукам Таинственным, глухим, и вкрадчивым, и диким Средь рыжего великолепья осенних рощ, Которые он рвет то зубом, то когтями, — Что слышишь тигров, влекущих колесницу Неистового бога, чей сон насыщен духом Великолепных бедр, вздувавшихся под ним, И он, вытягиваясь, чувствовал дыханье Горячее простершегося зверя Среди пахучих трав, где до утра Покоился их сон — и божий, и звериный.