Владимир Высоцкий Я первый смерил жизнь обратным счетом...

_Ю. А. Гагарину

Я первый смерил жизнь обратным счетом. Я буду беспристрастен и правдив: Сначала кожа выстрелила потом И задымилась, поры разрядив.

Я затаился и затих, и замер. Мне показалось, я вернулся вдруг В бездушье безвоздушных барокамер И в замкнутые петли центрифуг.

Сейчас я стану недвижим и грузен И погружен в молчанье, а пока Меха и горны всех газетных кузен Раздуют это дело на века.

Хлестнула память мне кнутом по нервам, В ней каждый образ был неповторим: Вот мой дублер, который мог быть первым, Который смог впервые стать вторым.

Пока что на него не тратят шрифта — Запас заглавных букв на одного. Мы с ним вдвоем прошли весь путь до лифта, Но дальше я поднялся без него.

Вот тот, который прочертил орбиту. При мне его в лицо не знал никто. Я знал: сейчас он в бункере закрытом Бросает горсти мыслей в решето.

И словно из-за дымовой завесы Друзей явились лица и семьи. Они все скоро на страницах прессы Расскажут биографии свои.

Их всех, с кем знал я доброе соседство, Свидетелями выведут на суд. Обычное мое, босое детство Оденут и в скрижали занесут.

Чудное слово «Пуск» — подобье вопля — Возникло и нависло надо мной. Недобро, глухо заворчали сопла И сплюнули расплавленной слюной.

И вихрем чувств пожар души задуло, И я не смел или забыл дышать. Планета напоследок притянула, Прижала, не желая отпускать.

И килограммы превратились в тонны, Глаза, казалось, вышли из орбит, И правый глаз впервые, удивленно Взглянул на левый, веком не прикрыт.

Мне рот заткнул — не помню, — крик ли, кляп ли. Я рос из кресла, как с корнями пень. Вот сожрала все топливо до капли И отвалилась первая ступень.

Там, подо мной, сирены голосили, Не знаю — хороня или храня. А здесь надсадно двигатели взвыли И из объятий вырвали меня.

Приборы на земле угомонились, Вновь чередом своим пошла весна. Глаза мои на место возвратились, Исчезли перегрузки, — тишина.

Эксперимент вошел в другую фазу. Пульс начал реже в датчики стучать. Я в ночь влетел, минуя вечер, сразу И получил команду отдыхать.

И стало тесно голосам в эфире, Но Левитан ворвался, как в спортзал. Он отчеканил громко: «Первый в мире!» Он про меня хорошее сказал.

Я шлем скафандра положил на локоть, Изрек про самочувствие свое… Пришла такая приторная легкость, Что даже затошнило от нее.

Шнур микрофона словно в петлю свился, Стучали в ребра легкие, звеня. Я на мгновенье сердцем подавился — Оно застряло в горле у меня.

Я отдал рапорт весело, на совесть, Разборчиво и очень делово. Я думал: вот она и невесомость, Я вешу нуль, так мало — ничего!

Но я не ведал в этот час полета, Шутя над невесомостью чудной, Что от нее кровавой будет рвота И костный кальций вымоет с мочой…

*Все, что сумел запомнить, я сразу перечислил, Надиктовал на ленту и даже записал. Но надо мной парили разрозненные мысли И стукались боками о вахтенный журнал.

Весомых, зримых мыслей я насчитал немало, И мелкие сновали меж ними чуть плавней, Но невесомость в весе их как-то уравняла — Там после разберутся, которая важней.

А я ловил любую, какая попадалась, Тянул ее за тонкий невидимый канат. Вот первая возникла и сразу оборвалась, Осталось только слово одно: «Не виноват!»

Но слово «невиновен» — не значит «непричастен», — Так на Руси ведется уже с давнишних пор. Мы не тянули жребий, — мне подмигнуло счастье, И причастился к звездам член партии, майор.

Между «нулем» и «пуском» кому-то показалось, А может — оператор с испугу записал, Что я довольно бодро, красуясь даже малость, Раскованно и браво «Поехали!» сказал.

1970