Евгений Баратынский Была беспечна, весела...

Была беспечна, весела Когда-то добренькая Эда; Одною Эдой и жила Когда-то девичья беседа; Она приветно и светло Когда-то всем глядела в очи,- Что ж изменить ее могло? Что ж это утро облекло, И так внезапно, в сумрак ночи? Она рассеянна, грустна; В беседах вовсе не слышна; Как прежде, ясного привета Ни для кого во взорах нет; Вопросы долго ждут ответа, И часто странен сей ответ; То жарки щеки, то бесцветны, И, тайной горести плоды, Нередко свежие следы Горючих слез на них заметны.

Бывало, слишком зашалит Неосторожный постоялец,- Она к устам приставит палец, Ему с улыбкой им грозит. Когда же ей он подарит Какой-нибудь наряд дешевый, Финляндка дивной ей обновой Похвастать к матери бежит, Меж тем его благодарит Веселым кпиксом. Шаловливо На друга сонного порой Плеснет холодною водой И убегает торопливо, И долго слышен громкий смех. Ее трудов, ее утех Всегда в товарищи малюткой Бывал он призван с милой шуткой. Взойдет ли утро, ночи ль тень На усыпленны холмы ляжет, Ему красотка «добрый день» И «добру ночь» приветно скажет.

Где время то? При нем она Какой-то робостию ныне В своих движеньях смущена; Веселых шуток и в помине Уж нет; незначащих речей С ним даже дева не заводит, Как будто стал он недруг ей; Зато порой с его очей Очей задумчивых не сводит, Зато порой наедине К груди гусара вся в огне Бедняжка грудью припадает, И, страсти гибельной полна, Сама уста свои она К его лобзаньям обращает; А в ночь бессонную, одна, Одна с раскаяньем напрасным, Сама волнением ужасным Души своей устрашена, Уныло шепчет: «Что со мною? Мне с каждым днем грустней, грустней; Ах, где ты, мир души моей! Куда пойду я за тобою!» И слезы детские у ней Невольно льются из очей.

Она была не без надзора. Отец ее, крутой старик, Отчасти в сердце к ней проник. Он подозрительного взора С несчастной девы не сводил; За нею следом он бродил, И подсмотрел ли что такое, Но только молодой шалун Раз видел, слышал, как ворчун Взад и вперед в своем покое Ходил сердито; как потом Ударил сильно кулаком Он по столу и Эде бедной, Пред ним трепещущей и бледной, Сказал решительно: «Поверь, Несдобровать тебе с гусаром! Вы за углами с ним недаром Всегда встречаетесь. Теперь Ты рада слушать негодяя. Худому выучит. Беда Падет на дуру. Мне тогда Забота будет небольшая: Кто мой обычай ни порочь, А потаскушка мне не дочь». Тихонько слезы отирая У грустной Эды: «Что ворчать?- Сказала с кротостию мать.- У нас смиренная такая До сей поры была она. И в чем теперь ее вина? Грешишь, бедняжку обижая». «Да,- молвил он,- ласкай ее, А я сказал уже свое».

День после, в комнатке своей, Уже вечернею порою, Одна, с привычною тоскою, Сидела Эда. Перед ней Святая Библия лежала. На длань склоненная челом, Она рассеянным перстом Рассеянно перебирала Ее измятые листы И в дни сердечной чистоты Невольной думой улетала. Взошел он с пасмурным лицом, В молчанье сел, в молчанье руки Сжал на груди своей крестом; Приметы скрытой, тяжкой муки В нем все являло. Наконец: «Долг от меня,- сказал хитрец,- С тобою требует разлуки. Теперь услышать милый глас, Увидеть милые мне очи Я прихожу в последний раз; Покроет землю сумрак ночи И навсегда разлучит нас. Виною твой отец суровый, Его укоры слышал я; Нет, нет, тебе любовь моя Не нанесет печали новой! Прости!» Чуть дышуща, бледна, Гусара слушала она. «Что говоришь? Возможно ль? Ныне? И навсегда, любезный мой!..» «Бегу отселе; но душой Останусь в милой мне пустыне. С тобою видеть я любил Потоки те же, те же горы; К тому же небу возводил С небесной радостию взоры; С тобой в разлуке свету дня Уже не радовать меня! Я волю дал любви несчастной И погубил, доверясь ей, За миг летящий, миг прекрасный Всю красоту грядущих дней. Но слушай! Срок остался краткой: Пугаяся ревнивых глаз, Везде преследующих нас, Доселе мельком и украдкой Видались мы; моей мольбой Не оскорбись. На расставанье Позволь, позволь иметь с тобой Мне безмятежное свиданье! Лишь мраки ночи низойдут И сном глубоким до денницы Отяжелелые зеницы Твои домашние сомкнут, Приду я к тихому приюту Моей любезной, — о, покинь Девичий страх и на минуту Затвор досадный отодвинь!, Прильну в безмолвии печальном К твоим устам, о жизнь моя, И в лобызании прощальном Тебе оставлю душу я». Прискорбно дева поглядела На обольстителя; не смела, Сама не зная почему, Она довериться ему: Бедою что-то ей грозило; Какой-то страх в нее проник; Ей смутно сердце говорило, Что не был прост его язык. Святая книга, как сначала, Еще лежавшая пред ней, Ей долг ее напоминала. Ко груди трепетной своей Прижав ее: «Нет, нет,- сказала,- Зачем со злобою такой Играть моею простотой? Иль мало было прегрешений? Еще ль, еще ль охотный слух Склоню на голос искушений? Оставь меня, лукавый дух! Оставь, без новых угрызений».

Но вправду враг ему едва ль Не помогал, — с такою силой Излил он ропот свой, печаль Столь горько выразил, что жаль Гусара стало деве милой; И слезы падали у ней В тяжелых каплях из очей. И в то же время то моленья, То пени расточал хитрец. «Что медлишь? Дороги мгновенья!- К ней приступил он наконец.- Дай слово!»- «Всей душой тоскуя, Какое слово дать могу я,- Сказала, — сжалься надо мной! Владею ль я сама собой! И что я знаю!» Пылко, живо Тут к сердцу он ее прижал. «Я буду, жди меня!»- сказал. Сказал и скрылся торопливо. Уже и холмы и поля Покрыты мраками густыми. Смиренный ужин разделя С неприхотливыми родными, Вошла девица в угол свой; На дверь задумчиво взглянула: «Поверь, опасен гость ночной!»- Ей совесть робкая шепнула, И дверь ее заложена. В бумажки мягкие она Златые кудри завернула, Снять поспешила как-нибудь Дня одеяния неловки, Тяжелодышащую грудь Освободила от шнуровки, Легла и думала заснуть. Уж поздно, полночь; но ресницы Сон не смыкает у девицы: «Стучаться будет он теперь. Зачем задвинула я дверь? Я своенравна в самом деле. Пущу его, — ведь миг со мной Пробудет здесь любезный мой, Потом навек уйдет отселе». Так мнит уж девица, и вот С одра тихохонько встает, Ко двери с трепетом подходит И вот задвижки роковой Уже касается рукой; Вот руку медленно отводит, Вот приближает руку вновь; Железо двинулось — вся кровь Застыла в девушке несчастной, И сердце сжала ей тоска. Тогда же чуждая рука Дверь пошатнула: «Друг прекрасный, Не бойся, Эда, это я!» И, от смятенья дух тая, Полна неведомого жара, Девица бедная моя Уже в объятиях гусара.

1838