Владимир Бенедиктов Два клада

Старый Ян имел два клада, Не доступных никому, И одна была отрада В них на старости ему.

Первый клад, что рыцарь в латах, Был — окованный сундук, Где чистейшее в дукатах Береглось от хищных рук.

Клад второй была младая Светлоликая жена, Чистотою — ангел рая, Обольщеньем — сатана.

Два голкондские алмаза — Глазки, глазки — у! — беда! Грудь — фарфоровая ваза, Зубы — перлы в два ряда.

И ценя такие блага, И не ведая утрат, Посвятил им старый скряга Хилых дней своих закат.

Заберется ль в кладовую — Он целует все места, Пыль глотает золотую. Золотит свои уста.

Всё сочтет, — сундук заветный Закрепит тройным замком, Подрожит — и, неприметный, Ускользает вон тайком.

После старческие ласки Он жене своей дарит, Подойдет, ей взглянет в глазки И лукаво погрозит.

То, как ценный самородок, Кудри взвесит на руке, То возьмет за подбородок Иль погладит по щеке.

Клад и этот цел — он видит, И старик безмерно рад, Подрожит и, скорчась, выйдет, Но замкнет и этот клад.

Между тем проходят годы, Он дряхлеет каждый миг, И могильный зов природы Слышит трепетный старик.

Жалко старому два клада Бросить в мире — приуныл. Первый клад он в угол сада Ночью снес и там зарыл.

Не ходи в людскую руку! Спи тут! Дело решено… Но — куда другую штуку Скроешь? — Вот что мудрено.

Как бы женку-то припрятать? Как бы эту запереть, И замкнуть, и запечатать, А потом уж умереть?

Вот давай ее он кликать: «Душка! Эй, поди сюда! Жаль мне — будешь горе мыкать: Я умру — тебе беда!

Попадешь в чужие люди, — Ведь тебя не сберегут, Пух твоей лебяжьей груди Изомнут и изорвут.

Ты слыхала ль от соседок? Ведь другие-то мужья Жен своих и так и эдак… Уж совсем не то, что я!

Ты была мне что невеста От венца до этих пор, Я тебе и честь, и место, Да и двери на запор.

А умру — подобной чести Не дождешься никогда. Знаешь что? — Умрем-ка вместе! Смерть ведь, право, не беда.

Согласись, мой розан алый! Средство мной уж найдено», — Та в ответ ему: «Пожалуй! Хоть умрем — мне всё равно»,

«Ну, так — завтра. Ты покайся Прежде мне, открой себя, — Ведь сосед-то наш, признайся, Подговаривал тебя?»

«Что. таить, коль дело к смерти? Я не отопрусь никак». — «Ишь соседи! Эки черти! Я уж знал, что это так.

Он хотел тебя, как видно, Увезти, скажи, мой свет!» — «Да; но мне казалось стыдно… У него ж деньжонок нет;

Сам раздумает, бывало, Да и скажет: „Подождем! Ведь у скряги-то немало Кой-чего — мы всё возьмем“».

«Ах, бездельник голоперый! Ишь, так вот он до чего! Человек-то стал я хворый, А не то — уж я б его!»

«Успокойся же, папаша! — Яну молвила жена. — Вспомни: завтра участь наша Будет смертью решена.

Ты и сам, быть может, грешен. Как меня ты запирал И замок тут был привешен — Ты куда ходил?» — «В подвал».

«Может, душенька какая Там была.… признайся, хрыч! Тяжкий грех такой скрывая, Адской муки не накличь!

Ведь из аду уж не выдешь! Что ж там было?» — «Ну… дитя...» — «Незаконное! — вот видишь! Говори-ка не шутя!

Грешник! Бог тебя накажет». — «Что ты, дурочка? Мой сын Мной не прижит был, а нажит — Не от эдаких причин».

Призадумалась в кручине Женка Яна, а супруг Продолжал ей речь о сыне, Разумея свой сундук:

«Мой сынок в пыли валялся, Был в оковах, мерз зимой, Часом звонко отзывался, Желтоглазый был такой;

Не гульбу имел в предмете, На подъем нелегок был, — И уж нет его на свете: Я его похоронил».

Тут порыв невольный взгляда При улыбке старика Обратился в угол сада На могилу сундука.

«Что туда ты смотришь зорко? — Подхватила вдруг жена. — Там — в углу как будто горка, — Не могилка ль там видна?

Не сынок ли твой положен Там, куда ты так взглянул?» Ян замялся — и, встревожен, Помолчав, рукой махнул:

«Всё земля возьмет. И сами Мы с нее в нее пойдем. После все пойдут за нами: Те все порознь, мы — вдвоем.

Завтра кончим!» Но настало Божье утро, Ян глядит: Женки словно не бывало, Угол сада весь разрыт.

Что-то хуже смерти хлада Он почуял и дрожит. Вдруг пропали оба клада. На столе письмо лежит.

Ужас кровь ему морозит… То рука жены его: «Твой сосед меня увозит С прахом сына твоего».

1848