Ренат Гильфанов Мусульманин

«Он мусульманин по составу крови». Из одного разговора

Когда дед мой с семейством и скарбом пришел с Востока, лишь калека, кряхтя, удивился: «Да что ж вас столько понаехало-то? Саранчой наводнили город!» Дед пригладил рукав и ответил калеке: «Голод».

Что ж, живи он сейчас, мы бы с ним на скамейку сели б. Он стянул бы чалму, почесал бы свой лысый череп, посмотрел бы на дом, на деревья, на туч рванину, поиграл бы бровями и гаркнул: «Не ешь свинину!»

Был бы этой свининой совет его ограничен. Он бы встал и ушел, непонятен, но органичен в своей злобе угрюмой, припадая в ходьбе на больную голень. Я сидел бы и думал: «Так это и есть мой корень?»…

Шесть утра. За окном одиноко скрипит телега. Задыхаются ветви деревьев в объятьях снега. Я не Джон, не Артур, и жена моя не миледи. И живу я в краю, где под снегом храпят медведи.

«Нет для смертного трудных дел!», — так писал Гораций, но свирепого гунна не примет семейство граций. Твердо знаю лишь, что помру. Никуда не денусь. Упаду на траву и в кафтан из земли оденусь.

Что натянут на желтое тело мне клиф и брюки, что на тощую грудь мне положат худые руки. Что лежать я в гробу буду чинно, спокойно, прямо. И поправит мне челку на лбу пожелтевшем мама.

Я отчалю туда, где ступням не нужна опора. И приятель-насмешник не вложит мне в рот обола. И по мраку вокруг я пойму, что судьба — индейка, что байде про Харона хароший цэна — копейка.

Если ж нет, я пешком перейду через эту жижу, и в долине холодной умерших богов увижу…

Там лежит Аполлон, как дурак, прозевавший звуки, с посиневшим лицом, беззащитно раскинув руки. Рядом с ним — Купидон. А поодаль — Приап с весталкой, не успевший ее осчастливить хорошей палкой.

Крест, распиленный на дрова. Рядом с ним — осина, на которой болтался мудак, что стучал на Сына, на которой он долго кончался с хрипатым плачем и с торчащей из зада кишкой, как с хвостом собачьим.

Здесь Эвтерпа и Клио, там Гера, а тут — Фемида, начиненная, словно горохом, свинцом шахида. Там Хиронова туша, а рядом Геракл притерся в виде голого, безголового полу-торса.

Я усядусь на камень. Все тихо, не слышно птички. Зарифмую все это по скверной своей привычке. А потом, побродив меж тел, натерпевшись страху, упаду на колени и крикну: «Хвала Аллаху!»

21 февраля 2005