Юрий Ряшенцев Леонтьев

Леонтьев мечтал о лазоревой марле на окнах (не наш знаменитый, Валерий, а тот, Константин). Хотелось июньского света в тончайших волокнах, нетяжкой, но явной защиты — хоть в виде гардин.

Так мало простой красоты в этом грязном и рваном, не знающем собственных гениев подлом быту. Ну, ветка с листочком… Ну, Варька, с ее сарафаном… На всю-то родную действительность!.. Невмоготу.

Не хам с кулаками, так нищий с лукавой щепотью, да бульканье браги, да шелест сушеных акрид, да кот монастырский орет, угнетаемый плотью, да юный монах, угнетаемый ею, молчит.

А марлю не шлют дорогие из первопрестольной, поскольку параметры ткани уж слишком точны, и в лавках московских не сыщешь рединки достойной — такой, как велел он, фактуры и голубизны.

Который уж месяц все ищут — не могут купить их, аршины запрошенной ткани, потребной ему, чтоб розовый воздух стоял бы в лазоревых нитях и тем отдалял заоконные холод и тьму.

Там, в этой мороке, которой покорствовать надо, там, в этом-то мраке, покорство которому — грех, все-все остается: и вечное шило разлада, и дружба глупцов, и разумников холод и смех.

А с ним — номеров монастырских тяжелые своды, Каткова отказ, со средой безответная пря… Где Бог человеку дает слишком много свободы, там свят деспотизм благодушный. И он — за царя.

Но сколько же грязи в быту, где жена ненормальна, где дует в окошко, где ноют спина и щека…

В Москве между тем отыскалась лазурная марля — в единственном месте: в конторе у гробовщика.

И Варькин наперсток летал, и сноровист и прыток. И Варька летала, смугла, как лиса в серебре. И розовый воздух стоял меж лазоревых ниток: успел постоять — пара зорек была в ноябре…

1956