Константин Симонов Письмо из Аргентины

Пришло письмо из Аргентины несчастной матери от сына. Рассказывать ли все сначала, как в муках мать его рожала, как колыбель его качала, как утром в школу провожала… Иль прямо начинать с той ночи, что всех ночей была короче: когда с улыбкою печальной он заглянул в родные очи и в бой пошел, как мы с тобою, в тот, первый, что мы проиграли, и ранен был на поле боя, и мы его не подобрали. (Теперь отыщутся, пожалуй, такие, что поправить рады: мол, на войне так не бывало… Нет, так бывало, — лгать не надо!) Он в плен попал не на коленях, он сдался не по доброй воле, а потому, что отступленье таких, как он, бросало в поле. В бою не отступив ни шагу, он, раненный, пропал под Оршей. И я до самого рейхстага, что сталось с ним, не слышал больше, не знал — и до сих пор не знаю, — в каких он лагерях скитался, как он лежал, от ран стеная, как умирал, как жив остался; какие он хлебал помои, какие получал побои, пока почти четыре года мы до Берлина шли с тобою. За Эльбой, в мае было дело: нас служба привела и случай в тот самый лагерь, где сидел он за проволокою колючей. Я по дороге проезжал там с американским провожатым и вдруг увидел странный лагерь: как кровь — на проволоке — флаги; на вышках, по углам квадрата, там, где эсэсовцы когда-то, наверно, день и ночь сидели, американские солдаты разгуливали и свистели. Я настоял на том, что надо заехать нам туда сейчас же. И вот — уже мы за оградой, среди стоящих, и сидящих, и прямо на полу лежащих, дошедших до изнеможенья людей советских, в плен попавших в том — сорок первом — в окруженьях. Погоны наши им вначале узнать своих в нас помешали, Но вот вскочили, вот догнали, спросили, вскрикнули, узнали! И я, чтоб было всем виднее, руками вскинутый на бочку, кричу, от счастья сам бледнея, что бедам и разлукам — точка! Я говорил, что без изъятья всем, кто в плену был долгу верен, откроет родина объятья, жена и мать откроют двери! Как после долгого мороза, людей оттаивали лица. Из глаз их брызнувшие слезы и в смертный час мне будут сниться! Счастливей нет и нету горше тех лиц, еще с печатью ада, и взгляда — вдруг, среди всех взглядов, — его, пропавшего под Оршей, его, стоявшего тут рядом! — Когда, — глазами ждал ответа, — домой? — Душа его летела. Я дам присягу, видев это, что он был наш душой и телом, что, взятый в плен на поле боя, пройдя фашистские застенки, — хоть вешайте, хоть ставьте к стенке! — остался он самим собою. — Когда домой? — меня устало он спрашивал со всеми вместе. А было их там — тыща двести, и столько ж матерей их ждало. И три советских офицера — мы говорили, веря в это: — Американцы примут меры, чтоб всех вернуть в Страну Советов, что так записано в условьях, никто не вправе задержать их! — И все кивал, при каждом слове, американский провожатый… Пускай теперь меня осудят, но в этот день, в том сорок пятом, я был уверен — так и будет! — не зная, что я лгу ребятам! Хотя лишь сотня километров в тот день ему до нас осталась и, как листок с попутным ветром, к нам долететь он мог, казалось, но мать ждала его напрасно. Ни в этот майский вечер ясный, ни через день, ни через годы он грудью не вдохнул свободы! Пришло письмо из Аргентины несчастной матери от сына. Что было с ним за эти восемь лет, за часы и дни без счета, еще с кого-нибудь мы спросим еще когда-нибудь отчета. Я все те мытарства едва ли за все те годы перечислю: как проверяли его мысли, как его письма в клочья рвали, как в карцеры таскали — было, и как ласкали — тоже было, и как бесстыдно уверяли, что родина о нем забыла. Как от запросов материнских его по лагерям скрывали, как после всех похлебок свинских вдруг для соблазна жрать давали; как все профессора измены и все доценты шпионажа над ним работали в три смены, чтоб вытравить закваску нашу! Когда же он не стал шпионом — как ни ласкали, как ни гнули, — они на родину его нам и тут, конечно, не вернули! Он знал и видел слишком много. Они его, полубольного, еще, еще в одну дорогу отправить поспешили снова. Он по Атлантике угрюмой, полубезумный и голодный, плыл три недели в недрах трюма, вконец от всех надежд свободный. Подписан с ним контракт кабальный с условьем на пять лет остаться в чащобах сахарных плантаций в стране чужой, в стране печальной. Пришло письмо из Аргентины несчастной матери от сына…

1954