Роман Солнцев Синяя баллада

Я шел вдоль моря по камням округлым. Когда все это было? Было утром. Всё, может, только началось на свете… Впервые сохли соты света – сети. Крылом чертила ласточка кривые. Тень, дергаясь, неслась под ней – впервые! Все – эполеты крабов голубые, звезда на маяке – все, все впервые…

Я шел, прочтя сто лозунгов и басен. Был, говорят, и дерзок, и прекрасен. И челка, мамой вымыта, лежала на голове, как школьное лекало! Мне было одному не одиноко! Там туфли у воды или бинокль?

Ах, женщины! Вас приближать не нужно… Я видел весла, пчел, гудевших дружно. Был черен виноград, пыльцою светел. Но вот и одиночество я встретил… Что это значит? Это мысль о смерти. С чего бы это? Ни к чему, поверьте.

Я закурил. Вдруг рядом – ноги босы… глаза зеленые чуть-чуть раскосы. Смеется. На руке от соли бледной витой браслет блестит дешевый, медный. Сказала: «Здравствуй!» И пошли мы дальше по шелестящей, по хрустящей гальке…

Мы шли да шли – не близко, не далеко. И было нам двоим не одиноко. Гремел над морем трубный глас Эола. И что нам встретилось? Толпа у мола. А он лежал тяжелый, как ребенок, далекого дельфина дельфинёнок.

Ободранный суденышком, винтами, и выброшенный на берег волнами. Винты чернели в общем, беспечально, как зерна в яблоке, в воде хрустальной! А он лежал. И пальцами, ногами все пробовали слизь под плавниками.

Он был облит смолой своею крепко, как электрическая батарейка! И голова в песок – до середины… (Как странно улыбаются дельфины!) И я сказал: «Дельфин, прости, дружище! Случайность… Ей законов не подыщешь.

Прости ее слепую непреложность и гордую свою неосторожность. В зеленом море неспроста в порядке, как зерна в яблоке, винта лопатки. Все повторится: риск, и море это, и ты, растерзанный, и дым рассвета.

Нам суши – мало! Потому мы лезем, одетые, обутые железом...» И к нам сошла с любимой, как сиянье, боль страданья, мука состраданья. И тут возникла школьница-девчонка, чернила на губах, кругла юбчонка.

Худая, некрасивая. Но внешность скрыть не могла застенчивую нежность. Слезой, блеснувшей на ее ресничке, я тоже плакал, разминая спички. Не знаю, кто она, зачем, откуда. Но взять ее с собою – не причуда…

И дальше мы пошли. Пошли далеко. И было нам троим не одиноко. И что нам встретилось? Палатки дальше. Что это?! Императорские дачи. Налево, прямо… А на пьедестале из снега будто девушки стояли!

Холеный мрамор, голубое диво. Резец работал здесь неторопливо… Моя красивая вздохнула смело. А девочка, пригнувшись, помрачнела. И было так: свет пристальный, вечерний рождал в воде свет призрачный, дочерний.

И потемнело вдруг. Из мрака еле, должно быть, римлян статуи блестели. А эти?. чьи же головы они мне напоминают в зябком влажном нимбе? Какие же властители тупые имели очертания такие?

А оказалось – тут шары ограды курорта «Н». Мне, впрочем, так и надо! И мы смеялись. И маяк неясный распахивал, запахивал плащ красный. Распахивал, запахивал, и воды дышали вкусом ледяной свободы!

И нам казалось, мы-то уж, конечно, жить будем только дерзко, только вечно!

И наши разошлись тропинки вскоре. И каждую из них слизнуло море…

1975