Виктор Соснора Энеада

1

Упало и небо и время и рюмки цветов и вода в даль дороги и сердце и руки — устали.

И хочется взять и отдать эту шкуру, остыла висеть на костях, и голову — снимок — отдать.

О, стой, о, ступи, потерпи еще малость — и соком нальются хрящи и стопы, о, нет, не нальются, откуда их, соки?

Ты на перепутье. Я на перепутье? Но где же дощечка, чтоб влево пойти, чтоб вправо, чтоб прямо. Ты друг перепутал.

Светился квадратик окна и не светит. Значит, бездомность при полной луне. Меч перекован, его кузнецы — в бубенцы!

Друг меня предал — покончил с собой. В будущей жизни друг друга мы не узнаем, порознь не глядя друг мимо друга пройдем.

Скажут: у них перламутровы лица.

2

Птичка-тряпичка, клевательница ягод, что ты играешь на флейте, не мелькая, — это играю на каменной флейте — я.

Я говорю, невидимка, тебе — невидимке, ты, улетая, окаменеешь от температур, и будут слушать подошвы твой хруст и смеяться.

И светлые троны построим из лепестков и миражей, гнёзда жизни!

Мать моя, смерть, как провожала в жизнь! Я не покину тебя. Ты верь мне, верь мне!

3

И буду тайно коротать луны, ища на белом этаже черный. Не верь, не верь, что есть заря зрима, где спичкой водит делегат пыльной. Она взойдет, но будет уж не круг красок, а выстрел рук и голубой бойни. Не верь, не верь, что горизонт розов!

А я зову возлюбленную мглу.

Но ничего исправить нет знака и белых голубей взор, взрывы. О бедный, бедный мировой отдых, политый краской типографий, охоты псовой и у скал — ускользает серебряная ветвь твоего сердца и моего, и я, моих нитей и их собачьи языки смоют, о как ребячьи!

Я не хочу вспоминать губы, ни руки восковые, будто ногти сняты, время мое уходит праздно, и в мозгу, где был изгиб — клетки пусты. Голубь как белая бабочка ходит-ходит, не верь, не верь, что у него утро. И это дни идут назад, на когтях лапы и рёв иллюзий эволюционных, как рвут дожди мои скандал-руки. Не верь, не верь, мое дитя золотое, ты златотканно, и в моих Микенах лист перевернут… Свист ста!

4

Время — упадок — и падают на спину птицы. Листья взлетают и намокают, и не мигают миллионоглазые мухи.

Скоро возьмутся за пилы зубные, вырубят дом мой дневной и опрокинут, что ж, мне достаточно и землянки.

Я с чертежами залягу на зиму, скажем, в углу и закроюсь глазами, в вечный гамак из паутины.

Этих закованных в ложные цепи из катастроф дунь — и рассыпятся, пыль это, пыль.

Птицы зловещи, их градус и речь, и не сморгнешь, и не знаешь, куда унесут их треугольники-крылья — и хвост и — клюв,

Ляг в ухо лягушке, Я не был, не был! Согласен. В списки воскресших меня не пишите, — этих утопий я не знаток. В списки воскресших меня не пишите — ноги, ветрами гонимы, мокнут как листья.

5

Не орфография, кнут и его ударенья, ритмика боя с собой, глобус пустынь,

кто ее слышит, лисицы на скалах, когда проливаются снеги слёз невидимок-волков.

О одиноки! И ноги устали, уши и капилляры.

Гордые гимны, звездные речи! Не увлекают — фальшивки.

Кожа и лимфа как висящие змеи на подбородках, и сыплется чешуя.

Камни устали. На наковальне молот накален по темени бьет. Струны у пальцев остыли.

6

Рыцарь и рог — как мираж в запятых, когти у рока устали. Выбрось, не натянуть!

Что ж ты наделал с собой, что глазницы пусты, в них плещется ртуть. Бицепсы как паутина.

Сердце как перстень в двух пальцах. Бюст Аполлона пуст.

О неопрятен декор оптиматов.

И вьются собаки меж кирпичей, где мусор, крича: «Микены! Микены!» — чертим рукой волосатыми лепестками.

Видение ливней как золотых монет!.. Мигни!

Когда я уйду — сожгите, И пеплы уйдут по водам тела.

7

Тихие толпы бегут в одиночку. Лютни у них не играют. Поют. А подземелья закрыты.

Лютни поют: скоро! скоро! Вверх нужно, вверх, туда вы уйдете, вниз не смотрите — вверх!

Люди не умирают, а каменеют их лебединые шеи заткнуты пробкой.

Пули, ветрами гонимы, устали, падают в горсти.

Все мы взлетим, как чайные ложки будем оттуда звоном в стакане. Новые люди нальются собой.

Боги вы боги, антиитоги.

8

Погаснет Звезда и еще через месяц уйдет Небосвод и не будут кружиться дубы заоконные на корнях и змея не очертит круги и скальпель с пинцетом положит Хирург, он вмонтирует в сердце часы и будет их заводить, а сады цветомузыки — моль съест, и положат мне Луну в рот красный. Ну, попразднуй уход тринадцатой рыбки из щелей пруда и взлетанье ее на крылах-орлах к жизни; и жажда, она задохнется под градом скал и расплавится воск ее перышек вниз, как спина. Говорил же тебе: не пророчь, не приводи в движенье Ничто, пусть стоит и мерцает и брызжется, и цветет, и свистит. Ты же закрой глаза-веки, рот и не тронь всё случится само и без тебя, ты себя прибереги пока, свет тебе делает смотр, а потом уж решай, стоит ли розе вздохнуть, а слонам трубить, в том мажоре жить сто световых лет. Зло опереточное оставь, о Зевс!

Розы пахнут. Слоны трубят!

9

Всю ночь, всю ночь шел дождь как шквал. И умер с оком конь.

Всю ночь шли нищие в шелках под фонарем — без фонарей.

И пифии в болоте пели.

Их пенья были о коне, как обо мне, печалью тонки.

У нищих был раскрытый рот и в нем решетчат

Время смято, снято как море бился глаз.

Коня — огня — и от меня что требует Эллада?

Я смерть пою. Я рву на саван сантиметр — кармашек для души…

Всю ночь, всю ночь лицо блестело!

2005