Александр Сумароков Дамон (первая редакция эклоги «дориза»)

Еще густая тень хрустально небо крыла, Еще прекрасная Аврора не всходила, Корабль покоился на якоре в водах, И земледелец был в сне крепком по трудах, Сатиры по горам лесов не пребегали, И нимфы у речных потоков почивали, Как вдруг восстал злой ветр и воды возмущалг Сердитый вал морской долины потоплял, Гром страшно возгремел, и молнии сверкали, Дожди из грозных туч озера проливали, Сокрыли небеса и звезды, и луну, Лев в лес бежал густой, а кит во глубину, Орел под хворостом от страха укрывался. Подобно и Дамон сей бури испужался, Когда ужасен всей природе был сей час, А он без шалаша свою скотину пас. Дамон не знал, куда от беспокойства деться, Бежал найти шалаш, обсохнуть и согреться. Всех ближе шалашей шалаш пастушки был, Котору он пред тем недавно полюбил, Котора и в него влюбилася подобно. Хоть сердце поступью к нему казалось злобно, Она таила то, что чувствовал в ней дух, Но дерзновенный вшел в шалаш ея пастух. Однако, как тогда погода ни мутилась, Прекрасная его от сна не пробудилась, И, лежа в шалаше на мягкой мураве, Что с вечера она имела в голове, То видит и во сне: ей кажется, милует, Кто въяве в оный час, горя, ее целует. Сей дерзостью ей сон еще приятней был. Дамон ей истину с мечтой соединил, Но ясная мечта с минуту только длилась, Излишества ея пастушка устрашилась И пробудилася. Пастушка говорит: «Зачем приходишь ты туда, где девка спит?» Но привидением толь нежно утомилась, Что за проступок сей не очень рассердилась. То видючи, Дамон надежно отвечал, Что он, ее любя, в вину такую впал, И, часть сея вины на бурю возлагая, «Взгляни, — просил ее, — взгляни в луга, драгая, И зри потоки вод пролившихся дождей! Меня загнали ветр и гром к красе твоей, Дожди из грозных туч вод море проливали, И молнии от всех сторон в меня сверкали. Не гневайся, восстань, и выглянь за порог! Увидишь ты сама, какой лиется ток». Она по сих словах смотреть потоков встала, А, что целована, ему не вспоминала, И ничего она о том не говорит, Но кровь ея, но кровь бунтует и горит, Дамона от себя обратно посылает, А, чтоб он побыл с ней, сама того желает. Не может утаить любви ея притвор, И шлет Дамона вон и входит в разговор, Ни слова из речей его не примечает, А на вопрос его другое отвечает. Дамон, прощения в вине своей прося И извинение любезной принося, Разжжен ея красой, себя позабывает И в новую вину, забывшися, впадает. «Ах! сжалься, — говорит, но говорит то вслух, — Ах! сжалься надо мной и успокой мой дух, Молвь мне «люблю», или отбей мне мысль печальну И окончай живот за страсть сию нахальну! Я больше уж не мог в молчании гореть, Люби, иль от своих рук дай мне умереть». — «О чем мне говоришь толь громко ты, толь смело! Дамон, опомнися! Какое это дело, — Она ему на то сказала во слезах, — И вспомни, в каковых с тобою я местах! Или беды мои, Дамон, тебе игрушки? Не очень далеко отсель мои подружки, Пожалуй, не вопи! Или ты лютый зверь? Ну, если кто из них услышит то теперь И посмотреть придет, что стало с их подружкой? Застанет пастуха в ночи с младой пастушкой. Какой ея глазам с тобой явлю я вид, И, ах, какой тогда ты сделаешь мне стыд! Не прилагай следов ко мне ты громким гласом И, что быть хочешь мил, скажи иным мне часом. Я часто прихожу к реке в шалаш пустой, Я часто прихожу в березник сей густой И тамо от жаров в полудни отдыхаю. Под сею иногда горой в бору бываю И там ищу грибов, под дубом на реке, Который там стоит от паства вдалеке, Я и вчера была, там место уедненно, Ты можешь зреть меня и тамо несумненно. В пристойно ль место ты склонять меня зашел? Такой ли объявлять любовь ты час нашел!» Дамон ответствовал на нежные те пени, Перед любезной став своею на колени, Целуя руки ей, прияв тишайший глас: «Способно место здесь к любви, способен час, И если сердце мне твое не будет злобно, То всё нам, что ни есть, любезная, способно. Пастушки, чаю, спят, избавясь бури злой, Господствует опять в часы свои покой, Уж на небе туч нет, опять сияют звезды, И птицы стерегут свои без страха гнезды, Орел своих птенцов под крыльями согрел, И воробей к своим яичкам прилетел; Блеяния овец ни в чьем не слышно стаде, И всё, что есть, в своей покоится отраде». Что делать ей? Дамон идти не хочет прочь… Возводит к небу взор: «О ночь, о темна ночь, Усугубляй свой мрак, мой разум отступает, И скрой мое лицо! -вздыхаючи, вещает.- Дамон! Мучитель мой! Я мню, что и шалаш Смеется, зря меня и слыша голос наш. Чтоб глас не слышен был, шумите вы, о рощи, И возвратись нас скрыть, о темность полунощи!» Ей мнилось, что о них весть паством понеслась, И мнилось, что тогда под ней земля тряслась. Не знаючи любви, «люблю» сказать не смеет, Но, молвив, множество забав она имеет, Которы чувствует взаимно и Дамон. Сбылся, пастушка, твой, сбылся приятный сон. По сем из волн морских Аврора выступала И спящих в рощах нимф, играя, возбуждала, Зефир по камышкам на ключевых водах Журчал и нежился в пологих берегах. Леса, поля, луга сияньем освещались, И горы вдалеке Авророй озлащались. Восстали пастухи, пришел трудов их час, И был издалека свирельный слышен глас. Пастушка с пастухом любезным разлучалась, Но как в последний раз она поцеловалась И по веселостях ввела его в печаль, Сказала: «Коль тебе со мной расстаться жаль, Приди ты под вечер ко мне под дуб там дальный, И успокой, Дамон, теперь свой дух печальный, А между тем меня на памяти имей И не забудь, мой свет, горячности моей».[1]