Модест Гофман Павел

B ту ночь его бессонница томила, он вышел рано, поднятый тоской, и в сумерках предутреннего мира, поёжившись, пошёл на шум морской.

Он продвигался в йодистом тумане и влагу ощущал на бороде, и, как редело утро над волнами, светлело в нём — он подошёл к воде.

Как он любил у моря час восхода, когда вдали без края и конца сливаются смиренье и свобода в проникновенной близости творца.

И все заботы о церквях и братьях, и проповедь незрячим о Христе теряются в его больших объятьях, в его неизречимой простоте.

Кто от него в узилище страдали слились в единый, ноющий упрёк, и с пеною ползущей у сандалий накатывались волны на песок.

И он увидел завершенье жизни в оковах Рима — явственно почти, что на алтарь заоблачной отчизне во искупленье должен принести.

Вдохнул тревожно давний воздух Тарса, увидел дворик с чахлою травой… В чужом порту он зимовать остался, чтоб морем в путь пуститься роковой.

Позорных лет и заблуждений ранних тебя уже не гложет маята, настойчивый, тринадцатый посланник, единственный не слышавший Христа.

Неспешно тучный поднимался в гору, в раздумии качая головой, за ним — уже не видимое взору — блестело море вечной синевой.

Он миновал обратную дорогу и оглядел рассеяно жильё; позвал друзей и помолился Богу, и начал в Рим послание своё.