Каролина Павлова Кадриль

Ты мечты моей созданью Ждал счастливого конца… И, верна души призванью, Этот труд печальной данью Я кладу на гроб певца:

В память дум твоих, Евгений, Полных чистого огня, В память светлых вдохновений, В память радостных мгновений, В память горестного дня.

Для маскарада уж одета, Замок алмазного браслета Смыкая на руке, вошла Графиня в двери кабинета; И в этот вечер как была, В наряде вишневого цвета, Она прекрасна и бела! Каким сияньем талисмана В ее венце блестел опал! Как пышно вкруг младого стана Тяжелый бархат упадал!

Бьет девять. Взор склонивши томный, Она сидит и ждет подруг; Сложила на одежде темной Блестящий мрамор дивных рук. Как знать, что под густой ресницей Высказывает яхонт глаз? В какую даль младою птицей Теперь мечта ее взвилась? О чем задумалась так мило? Каким забылась тайным сном? Владеет ли ее умом То, быть чему… иль то, что было?.

Но вот к хозяйке молодой Три юные подруги, рядом, Шелковым зашумев нарядом, Вошли в затейливый покой. Встает с богатого дивана Графиня: «Как любезны вы, Что съехались ко мне так рано!» И быстро с ног до головы Их осмотрела: «Как пристало К Надине яркое жонкиль! Как белый бархат рядит Олю!» — И язычкам своим дал волю Очаровательный кадриль.

А засыпал уж православный Широкий город между тем; В его средине Кремль державный Светлел, как призрак, грозно-нем. Ночь воцарилась. Южной ночи Не знаю я, России дочь; Но как у нас, в морозной мочи, Январская волшебна ночь! Когда, молчанием объяты, Бело стоят Москвы палаты; Когда стозвездна синева, И будто в ледяные латы Одета дивная Москва! На эти долгие морозы Роптала я в моей весне; Играли молодые грезы, Просили многого оне… Теперь с тобою было б больно Расстаться мне, Москва моя! Безвестной долей я довольна, Страшусь иного бытия! Прошли воображенья чары; Давно не возмущают сна Ни андалузские гитары, Ни грохотанье Ниагары, Ни глав Альпийских белизна. Привыкла к скромной я картине, К уединенному труду, И взорам вид любимый ныне — Дитя веселое в саду. ............. Зачем, качая головою, Так строго на меня смотря, Зачем стоишь передо мною, Призрак Певца-богатыря? Ужели дум моих обманы Увлечь дерзнут мой детский стих В заветный мир твоей Татьяны, В мир светлых образов твоих, Где облачал мечту-царицу Ты в лучезарный дифирамб И клал ей в гордую десницу, Как звучный меч, свой мочный ямб? Увы! где тот в отчизне целой, Кто б мог, как ты непобедим, Владеть теперь, в надежде смелой, Твоим оружьем золотым? Сраженный смертию нежданной, Доспех ты чудный взял с собой, Как в старину булат свой бранный В свою гробницу брал герой. И все робеют и поныне, Поэта вспоминая вид: Все страшен ты певцов дружине, Как рати мавров мертвый Сид. .............

Ночь воцарилась. Уж мерцали Средь мрака фонари бледней; Кой-где, как бы по твердой стали, Звучал летучий скрип саней. На улицах Первопрестольной Все было тихо, холодно; Гулял по ним лишь ветер вольный, Метель стучалася в окно.

Но, недоступны хладным вьюгам, Зимы чудесные цветы, Перед камином тесным кругом Четыре сели красоты. В непринужденном разговоре Уже быстрее их слова Сливаться стали. Речь сперва Была о светском, пестром вздоре, Которым тешится Москва; Но женская беседа вскоре Пошла привычной колеей; И, тотчас вспыхнув, спор живой Родное принял направленье: Мужчин и женщин назначенье, И сердца выбор роковой, И тяжкое разуверенье. — Всегда в беседе мы своей Невольно в речь впадаем ту же: Молчим почтительно о муже, Но вообще браним мужей.

«Нет, я не соглашуся с вами; Признаемся, почти всегда Во всем мы виноваты сами». — «Помилуйте, графиня!» — «Да; Тех бедствий женщина могла бы Избегнуть, если бы она Сама себе была верна; Но все мы ветрены и слабы. Глубоко в сердце вложено Нам чувство счастия и блага; Но от решительного шага Когда удержит нас оно? Нас самолюбье губит вечно: Кто скажет нам, что, не греша, Нельзя нас не любить сердечно, — В том и высокая душа, Тому вверяемся беспечно. Притом пугает, с ранних пор, Нас предрассудка приговор. Не смеем ждать мы благородно Того, чье сердце с нашим сходно, С кем мы сойтись бы на пути Могли; с кем и сошлись, но поздно, Когда обоим уже розно Навек назначено идти. Не мы ль, скажите, виноваты?»…

1854