Сергей Петров Истина

Я усумняюсь. Стало быть, мое сумненье есть. Огромное, как Бог, оно во мне забилось, а стадо истин дымом заклубилось и мельтешит. Домой. И не забылось, что вечер на часах, что стало ровно шесть. И вечер мне как выбор спозаранья. Овечья истина или баранья, а выбирай – ведь надо пить и есть. Пить молочко, есть и мясцо и брынзу, и быть в овечьей шкуре, словно волк, и жизнь употчевать, как нищебродку-грымзу, не зная, есть ли в хлебосольстве толк. А толки что? Толкучка, барахолка. А смыслы? Только квантики зари, и я им горб, загривок или холка. Так пожалейте святочного волка, который как пузырь надут внутри. Чужая истина – погаже принужденья, чужая истина – как суд и осужденье, и от нее укроюсь дома я. Пусть вчуже истина моя и заблужденье, зато как нежное гнездо – моя! В сумнении всё истинно. Всех истин не соберу я в логово свое. Над ним как липа я и лично многолиствен, хотя с меня дерут и лыки, и корье. Молчи, рогатая трагедия пролога! Лети и лопайся, пузырь-аэростат! Я сам себе изба, нора или берлога в кругу дымящихся – ах, без призора! – стад. В сумнении всё истинно. Без Бога ни до порога. Сломанный, из лога выходит вечер, мой же супостат. Всё истинно. Когда-то или где-то как дата стану, может быть, и я. А нынче в сумерки и в черный дым одета бобыличья усадьба бытия. Горит нутро. Я изблевал сужденье. Всё стало истинным – до наважденья! И я в дыре-норе засел шишом. Пусть вчуже истина моя и заблужденье, зато родная, рядом, нагишом, моя! Родимая! Чего же больше нужно? Я с ней по-своему, на свойский лад живу. Но горе истине, которая наружна, подобно ловчей зла, и всеоружна, и пуще смерти станет наяву. Любая истина своей природой суща, любая истина уже по корню иста. А я как волк и как медвежья пуща, и вся моя погудка многолиста. Любая истина в нутро ушла по корни, как в землю. Присосалась – ах! – к нутру. И высосет меня. Но стану ли покорней, когда мозоли на башке натру? Над пущей ночь стоит, как богомолка, и пуще молится, и ломятся мольбы. Так пожалейте маленького волка в охапке встрепанной судьбы! Я перебрал давно свой род звериный по косточкам. Игрушкой заводной валяюсь по-хозяйски под периной с великой девкой – истиной родной. (На кой же ляд ей нежиться одной?) Она – моя! И ей потребны ятра (в какого бога уродится плод?) (кто уродился, тот всегда урод). И я бегу как темный лес – с театра в дремучий зал, на тьму голов. Всё истинно (как горький рев ослов). Так неужель я тоже правдослов? И мычутся умы с повышенным давленьем, идут болеть, не зная за кого. И наступает лес огромным представленьем, и дремлет зал. А лесу каково? Не затяну ни в обод, ни в ремень я поехавшего пуза-колеса. Избави, Господи, меня от современья! Нашли на волка темные леса! Я с горя всё сожру. И правды мне натерли мозоли на глазах – и плачет желчью злость. Я истинку пустил не на простор ли? Но горлинкой она застряла в горле. Ведь в каждой истине своя бывает кость. Недолго истиной и волку подавиться (и станешь просто зверем без лица). Уж лучше быть веревочкой да виться вкруг горя до собачьего конца! А лисья истина скромна, хитра, зубаста, по снегу чистому волочит вольный хвост. Но щелкну на нее я сразу: Баста! Неси несчастного куренка на погост! (Иль ты не истина, а попросту лобаста?) И сам пойду и стану пред курганом, где идолам, как сонным господам, на капище пресветлом и поганом свои слезинки лапами подам. Они блестят как истинки. Ей-право! Их можно вставить в перстеньки, в глаза чужие, в Божии деньки. А зверская душа да будет им оправа! Нет, Бога из зубов не оброню, такого теплого куска мясного (помилуй, Господи, мя снова!). А человек, булатный, харалужный, во всей подлунной (как во всей поддужной) кулачным сердцем бьется о броню. И кулаком в сердцах (стучит по чуду), и выставил лицо что красное крыльцо. Я на зуб пробую бессчетную кольчугу и разгрызаю каждое кольцо. В сумнении всё истинно. Всё может и быть, и статься. Ну, а кем я прожит? Что истина моя под самый сон подложит, русалка, кумушка, ворожея? Она, как навью кость, меня, мусоля, гложет всю жизнь – да так, что спросишь: Где же я?

1973