Юрий Ряшенцев Я помню эти летние картинки...

Я помню эти летние картинки: трассирующий просверк паутинки при первом появлении луча, и пурпурный кочан персидской розы, и пламенных бесед метаморфозы в тени плетеной башни первача, которым поперхнешься сгоряча — Бог знает все, и даже наши дозы.

Июнь — намек на строгий Божий график, который живописец или график обязан был понять давным-давно. Вода уже тепла, еще не вязка. Судьба уже не быль, еще не сказка. А впрочем, сказкой стать ей не дано: пойдут дожди… Рай был так близко, но со счастьем в этом мире неувязка.

Вон муравей спешит к вечерней смене. Вот кто достоин счастья: в каждом гене он — насекомый трудовых кровей. Его отчизна там, где жизнь сурова. Он — укоризна стрекозе… Как? Снова?! Ведь хочется чего-то поновей, хотя права, права — куда правей? — та байка Лафонтена иль Крылова.

Но сколько можно повторять азы нам? Наш век прошел. И жалко стрекозы нам, так танцевавшей на заре его, так шелестевшей тканью слюдяною, бессильной пред эпохой ледяною, где все, что не работа, — воровство. И что ж тут возразишь-то? Ничего. Да шлендра… Но ведь приглянулась Ною!

Ной понимал, кого он брал на судно. И стрекоза, хоть и была беспутна, мне кажется, в лимит попасть могла. Оправдано ее в нем пребыванье: на Господа простое упованье — немалый вклад в счастливые дела. Звучи же легкомыслию хвала! Когда звучишь, то — не без основанья.

Она висит, предтеча вертолета, и может, только в том ее работа, чтоб авиаконструктор вдруг прозрел… А муравей наметил влезть на грушу. Я муравьиных планов не нарушу — вот вам консенсус двух белковых тел, в которых Кто-то очень захотел вдохнуть, но — что? Так странно молвить: душу.

1963