Константин Симонов Нет!

Отбыв пять лет, последним утром он В тюремную контору приведен. Там ждет его из Токио пакет, Где в каждом пункте только «да» и «нет». Признал ли он божественность микадо? Клянется ль впредь не преступать закон? И, наконец, свои былые взгляды Согласен ли проклясть публично он? Окно открыто. Лепестки от вишен Летит в него, шепча, что спор излишен. Тюремщик подал кисточку и тушь И молча ждет — ловец усталых душ. Но, от дыханья воли только вздрогнув, Не глядя на летящий белый цвет, Упрямый каторжник рисует: «Нет!» — Спокойный, как железо, иероглиф Рисует. И уходит на пять лет. И та же вновь тюремная контора, И тот тюремщик — только постарел, И те же вишни, лепесток с которых На твой халат пять лет назад присел. И тот же самый иероглиф: «Нет!», Который ты рисуешь раз в пять лет. И до конца войны за две недели, О чем, конечно, ты не можешь знать, Ты и тюремщик — оба поседели — В конторе той встречаетесь опять. Твои виски белы, как вишен цвет, Но той же черной тушью: «Нет» и «Нет»! … Я увидал товарища Токуда На митинге в токийских мастерских, В пяти минутах от тюрьмы, откуда Он вышел сквозь пятнадцать лет своих. Он был неговорливый и спокойный; Усталый лоб, упрямый рот, Пиджак, в который, разбросав конвойных, Его одели прямо у ворот, И шарф на шее, старый, шерстяной, Повязанный рабочею рукой. Наверно, он в минуту покушенья, Все в тот же самый свой пиджак одет, Врагам бросал все то же слово: — Нет! Нет! Нет! И нет! — Как все пятнадцать лет От заключенья до освобожденья. И смерть пошла у ног его кружить Не просто прихотью безумца злого, А чтоб убить с ним вместе это слово, Как будто можно Коммунизм убить.

1948