Антон Дельвиг Купальницы (Идиллия)

«Как! ты расплакался! слушать не хочешь и старого друга! Страшное дело: Дафна тебе ни полслова не скажет, Песен с тобой не поет, не пляшет, почти лишь не плачет, Только что встретит насмешливый взор Ликорисы, и обе Мигом краснеют, краснее вечерней зари перед вихрем! Взрослый ребенок, стыдись! иль не знаешь седого сатира? Кто же младенца тебя баловал? день целый, бывало, Бедный на холме сидишь ты один и смотришь за стадом: Сердцем и сжалюсь я, старый, приду посмеяться с тобою, В кости играя поспорить, попеть на свирели. Что ж вышло? Кто же, как ты, свирелью владеет и в кости играет? Сам ты знаешь никто. Из чьих ты корзинок плоды ел? Всё из моих: я, жимолость тонкую сам выбирая, Плел из нее их узорами с легкой, цветною соломой. Пил молоко из моих же ты чаш и кувшинов: тыквы Полные, словно широкие щеки младого сатира, Я и сушил, и долбил, и на коже резал искусно Грозды, цветы и образы сильных богов и героев. Тоже никто не имел (могу похвалиться) подобных Чаш и кувшинов и легких корзинок. Часто, бывало, После оргий вакхальных другие сатиры спешили Либо в пещеры свои отдохнуть на душистых постелях, Либо к рощам пугать и преследовать юных пастушек; Я же к тебе приходил, и покой и любовь забывая; Пьяный, под песню твою плясал я с ученым козленком; Резвый, на задних ногах выступал и прыгал неловко, Тряс головой, и на роги мои и на бороду злился. Ты задыхался от смеха веселого, слезы блестели В ямках щек надутых — и все забывалось горе. Горе ж когда у тебя, у младенца, бывало? Тыкву мою разобьешь, изломаешь свирель, да и только. Нынче ль тебя я утешу? нынче оставлю? поверь мне, Слезы утри! успокойся и старого друга послушай». — Так престарелый сатир говорил молодому Микону, В грусти безмолвной лежащему в темной каштановой роще. К Дафне юной пастух разгорался в младенческом сердце Пламенем первым и чистым: любил, и любил не напрасно. Все до вчерашнего вечера счастье ему предвещало: Дафна охотно плясала и пела с ним, даже однажды Руку пожала ему и что-то такое шепнула Тихо, но сладко, когда он сказал ей: «Люби меня Дафна!» Что же два вечера Дафна не та, не прежняя Дафна? Только он к ней — она от него. Понятные взгляды, Ласково-детские речи, улыбка сих уст пурпуровых, Негой пылающих, — все, как весенней водою, уплыло! Что случилось с прекрасной пастушкой? Не знает ли, полно, Старый сатир наш об этом? не просто твердит он: «Послушай! Ночь же прекрасная: тихо, на небе ни облака! Если С каждым лучем богиня Диана шлет по лобзанью Эндимиону счастливцу, то был ли на свете кто смертный Столько, так страстно лобзаем и в пору любови! Нет и не будет! лучи так и блещут, земля утопает В их обаятельном свете; Иллис из урны прохладной Льет серебро; соловьи рассыпаются в сладостных песнях; Берег дышит томительным запахом трав ароматных; Сердце полнее живет и душа упивается негой». Бедный Микон сатира прослушался, медленно поднял Голову, сел, прислонился к каштану высокому, руки Молча сложил и взор устремил на сатира, а старый Локтем налегся на длинную ветвь и, качаясь, так начал: «Ранней зарею вчера просыпаюсь я: холодно что-то! Разве с вечера я не прикрылся? где теплая кожа? Как под себя не постлал я трав ароматных и свежих? Глядь, и зажмурился! свет ослепительный утра, не слитый, С мраком ленивым пещеры! Что это? дергнул ногами: Ноги привязаны к дереву! Руку за кружкой: о боги! Кружка разбита, разбита моя драгоценная кружка! Ах, я хотел закричать: ты усерден по-прежнему, старый, Лишь не по-прежнему силен, мой друг, на вакхических битвах! Ты не дошел до пещеры своей, на дороге ты, верно, Пал, побежденный вином, и насмешникам в руки попался! — Но плесканье воды, но веселые женские клики Мысли в уме, а слова в растворенных устах удержали. Вот, не смея дышать, чуть-чуть я привстал; предо мною Частый кустарник; легко листы раздвигаю; подвинул Голову в листья, гляжу: там синеют, там искрятся волны; Далее двинулся, вижу: в волнах Ликориса и Дафна, Обе прекрасны, как девы-хариты, и наги, как нимфы; С ними два лебедя. Знаешь, любимые лебеди: бедных Прошлой весною ты спас; их матерь клевала жестоко, — Мать отогнал ты, поймал их и в дар принес Ликорисе: Дафну тогда уж любил ты, но ей подарить побоялся. Первые чувства любви, я помню, застенчивы, робки: Любишь и милой страшишься наскучить и лаской излишней. Белые шеи двух лебедей обхватив, Ликориса Вдруг поплыла, а Дафна нырнула в кристальные воды. Дафна явилась, и смех ее встретил: «Дафна, я Леда, Новая Леда». — А я Аматузия! видишь, не так ли Я родилася теперь, как она, из пены блестящей? — «Правда; но прежняя Леда ничто перед новой! мне служат Два Зевеса. Чем же похвалишься ты пред Кипридой»? — Мужем не будет моим Ифест хромоногий и старый! — «Правда и то, моя милая Дафна, еще скажу: правда! Твой прекрасен Микон; не сыскать пастуха, его лучше! Кудри его в три ряда; глаза небесного цвета; Взгляды их к сердцу доходят; как персик, в пору созревший, Юный, он свеж и румян и пухом блестящим украшен; Что ж за уста у него? Душистые, алые розы, Полные звуков и слов, сладчайших всех песен воздушных. Дафна, мой друг, поцелуй же меня! ты скоро не будешь Часто твою целовать Ликорису охотно; ты скажешь: «Слаще в лобзаньях уста пастуха, молодого Микона!»» — Все ты смеешься, подруга лукавая! все понапрасну В краску вводишь меня! и что мне Микон твой? хорош он — Лучше ему! я к нему равнодушна. — «Зачем же краснеешь?» — Я поневоле краснею: зачем все ко мне пристаешь ты? Все говоришь про Микона! Микон, да Микон; а он что мне? — «Что ж ты трепещешься и грудью ко мне прижимаешься? что так Пламенно, что так неровно дышит она? Послушай: Если б (пошлюсь на бессмертных богов, я того не желаю), — Если б, гонясь за заблудшей овцою, Микон очутился Здесь вот, на береге, — что бы ты сделала?» — Я б? утопилась! — «Точно, и я б утопилась! Но отчего? Что за странность? Разве хуже мы так? смотри, я плыву: не прекрасны ль В золоте струй эти волны власов, эти нежные перси? Вот и ты поплыла; вот ножка в воде забелелась, Словно наш снег, украшение гор! А вся так бела ты! Шея же, руки — вглядися, скажи — из кости слоновой Мастер большой их отделал, а Зевс наполнил с избытком Сладко-пленящею жизнью. Дафна, чего ж мы стыдимся!» — Друг Лакориса, не знаю; но стыдно: стыдиться прекрасно! — «Правда; но все непонятного много тут скрыто! Подумай: Что же мужчины такое? не точно ль как мы, они люди? То же творенье прекрасное дивного Зевса-Кронида. Как же мужчин мы стыдимся, с другим же, нам чуждым созданьем, С лебедем шутим свободно: то длинную шею лаская, Клёв его клоним к устам и целуем; то с нежностью треплем Белые крылья и персями жмемся к груди пуховой. Нет ли во взоре их силы ужасной, Медузиной силы, В камень нас обращающей? что ты мне скажешь?» — Не знаю! Только Ледой и я была бы охотно! и так же Друга ласкать и лобзать не устала б я в образе скромном, В сей белизне ослепительной! Дерзкого ж, боги, (Кого бы он ни был) молю, обратите рогатым оленем, Словно ловца Актеона, жертву Дианина гнева! Ах, Ликориса, рога — «Что, рога?» — Рога за кустами! — «Дафна, Миконов сатир!» — Уплывем, уплывем! — «Всё он слышал, Всё он расскажет Микону! бедные мы!» — Мы погибли! — Так, осторожный, как юноша пылкий, я разговор их Кончил внезапно! и все был доволен: Дафна, ты видишь, Любит тебя, и невинная доли прекрасной достойна: Сердцем Микона владеть на земле и в обителях Орка! Что ж ты не плачешь по-прежнему, взрослый ребенок! сатира Старого, видно, слушать полезно? поди же в шалаш свой! Сладким веленьям Морфея покорствуй! поди же в шалаш свой! Дела прекрасного! верь мне, спокойся: он кончит, как начал».